В память Яночки

Это я написала давно, после того, как поняла, что мне нужно что-то делать с этим. Когда мы вышли из больницы.

 Этот странный страшный дом

В глубине, на самом дне сознанья,

Как на дне колодца – самом дне –

Отблеск нестерпимого сиянья

Пролетает иногда во мне.

 

Боже! И глаза я закрываю

От невыносимого огня.

Падаю в него…

                           и понимаю,

Что глядят соседи по трамваю

Странными глазами на меня.

                       Георгий Иванов

 

1

 

Длинный узкий коридор ОРХН (отделения реконструктивной хирургии новорожденных). Справа и слева кабинеты врачей, сестер, хозяйственные помещения.

 

ОНА. И вот я иду по коридору отделения. Уже одна. Девочку мою забрали от меня. Господи, как же я могла ее отдать? Сама в руки. Такую ненаглядную. Боже!

Надо взять пропуск у старшей сестры и забрать из машины вещи. Попрощаться с мужем. До завтра. Завтра… Вот завтра и будет страшно, а сегодня еще ничего – потерпим.

Где же старшая? Как нарочно длит мою муку. Для меня каждая секунда важна, я хочу к Женику. Где-то там внутри колют нежные маленькие ручки, забирают кровь – мою кровь, мои руки. Боже!

 

СТАРШАЯ СЕСТРА. Мамаша, не плачьте. Вы ко мне? Проходите. Не суетитесь. Зря расстраиваетесь. Вы что не понимаете, что вашему ребенку здесь жизнь спасают?

 

ОНА. Понимаю. (Но только здесь (показывает на голову), а по настоящему – нет.)

 

СТАРШАЯ СЕСТРА. Вот пропуск. На одного. Приемные часы до пяти. В отделение все равно никого не пускают. Только у входа. Все понятно?

 

ОНА. Да. (в сторону) Только на самом деле ничего не понятно.

 

СТАРШАЯ СЕСТРА. Сейчас пройдете в комнату для матерей – по коридору справа – там для таких как вы валерианка на столе. Все. Свободны.

 

ОНА. У вас в отделении мартовских котов нет?

 

СТАРШАЯ СЕСТРА. Мамочка, у нас стерильность, о чем вы? (закрывает за ней дверь)

 

ОНА. (сначала молча идет в указанном направлении) Зачем? Зачем я туда иду? Мне за вещами надо. Мне к Жене надо. (поворачивается и уходит).

 

2

 

Большое пространство предоперационной палаты. Два крупных окна. Посередине пеленальный столик. Шесть детских железных кроватей с прутьями – три справа и три слева. Возле каждой тумбочка для детских вещей. Еще есть один черный стул и черная маленькая банкетка.

 

ОНА. (входит) На кровати возле окна, слева от входа, лежит моя дочь. Так мне сказали. Если бы я не увидела ее, то не поверила, что это она может так плакать.

Женя, Женечка. Что с тобой сделали? Ручки мои. Ножки – какое-то хаотическое движение. Не плачь, человечек мой. Боже! Разве это плач? Разве это человек?

Мою дочь превратили в зверя  (она пытается достать дочь из кроватки, но она крепко заперта и стенки подняты так высоко, что не дотянуться даже на цыпочках). Сейчас я тебя возьму, и покушать дам, бедный мой малышонок. Люблю тебя. Очень тебя люблю. (борется с клеткой, но увы.) Ничего не получается, сейчас, подожди, я позову кого-нибудь. (выходит).

 

3

 

РЕБЕНОК. Не бросай меня. Мама, мама! Мне так страшно, так больно. К моей руке привязали что-то. Мама. За что? Что я тебе сделала? Ты ушла, мама. Мама! Я люблю тебя!

 

4

 

Входит ОНА и дежурная сестра.

 

СЕСТРА. Вы слышите, какой вой! Ваш ребенок гипервозбудимый. Просто как зверь. Кровь из вены взять – целая военная операция!

 

ОНА. Что вы сделали с Женей?

 

СЕСТРА. Ничего криминального. Просто успокоили. Успокоительное вкололи.

ОНА. Что, что именно?

 

СЕСТРА. Родителям таких сведений не дают. Вы просили открыть кроватку? Вот так. Пожалуйста. (уходит)

 

ОНА. Спасибо.

Женя моя. Женя. Любимая. Не плачь, успокойся котенок, все будет хорошо. (качает, обнимает, целует) Кушать будешь? Держи.

Я не буду плакать, не буду. И ты не плачь. Мы рядышком, я с тобой буду.

Что же они сделали, котенок. Ты даже сосать не можешь, ротик тебя не слушается, как же так?

Засыпай потихоньку моя дочка сладкая. Засыпай. Я тебе спою:

 

Спи, дитя мое, усни

Сладкий сон к себе мани

В няньки я тебе взяла

Ветер, солнце и орла.

 

улетел орел домой,

солнце скрылось под водой,

Ветер через сто ночей

Мчится к матери своей

 

Ветра спрашивает мать,

Где изволил пропадать?

Я дитя оберегал,

Колыбелечку качал.

 

5

 

Большой холл. Стены из мрамора. Кожаные диваны и кресла. Журнальный столик. Телевизор на стене висит. Справа – пост охранника, вертушка. И лестница вниз.

На диване уже сидят. Она проходит через вертушку, что-то сказав охраннику. Садится на свободное место.

 

ОНА. И так каждый день. Уже пятый день. И шестая ночь. Утро. Просыпаешься от боли. Сцеживаешься. Выливаешь молоко в раковину. Кому оно теперь нужно? Моя дочь где-то далеко. Смотришь в окно сквозь туман – да, кажется там, в том направлении стоит этот странный страшный дом. А в ясную погоду его хорошо видно из окон нашей квартиры.

Потом я сажусь в маршрутку и еду до кардиоцентра. Прихожу, сажусь на диван и жду. Моя Женя лежит в пятом зале. Уже пятеро суток.

Утром и вечером я жду сведения из реанимации. Вчера отключили искусственную вентиляцию. Значит, сама дышит. Значит, скоро поднимут в отделение. Может быть.

Выйдут или нет? Могут и не выйти. Вчерашний вечер мы просидели напрасно. Нет, совсем нет. Моя дочь была рядом. Ведь здесь я к ней ближе, чем дома. Нас разделяет только мраморный пол.

Вот та лестница ведет в подвал. Там реанимация. Вот я хожу по полу и всматриваюсь в каждую щелочку, в трещинку будто смогу разглядеть сквозь нее Женю.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. У вас кто, сын?

 

ОНА. Дочь.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. А у меня сын.

 

ОНА. А сколько ему?

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Пять.

 

ОНА. А Жене четыре.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Года?

 

ОНА. Нет. Месяца.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Совсем грудничок.

 

ОНА. Совсем.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Тяжело. (пауза) Как вы думаете, сегодня придут?

 

ОНА. Да. Иначе не может быть. Они должны.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Они не могут заставлять нас ждать просто так.

 

ОНА. Реаниматоры нашего зала всегда опаздывают. Говорят, работы много.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Вас скоро поднимут в отделение?

 

ОНА. Не знаю. Вчера утром отключили искусственную вентиляцию.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Удачно?

 

ОНА. Может быть.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. А у нас отек легких – подключили обратно. И теперь все сначала.

 

ОНА. Да. Как долго ждать.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. А неврология как?

ОНА. Говорят, после пробуждения сразу пришла в сознание. Гипервозбудима – значит, плачет много.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Знаете, там не плачут. Это по-другому.

 

ОНА. Как мартовские коты.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Да. (пауза) Откуда вы знаете?

 

ОНА. А вы?

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Однажды я была в реанимации. Не здесь. У нас уже не первая операция. Сначала ставили латочку на межжелудочковую перегородку, а теперь протез митрального клапана. А у вас?

 

ОНА. Коарктация аорты и дефект перегородки. Хотели две операции, но сделали все сразу.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. Кто оперировал?

 

ОНА. Алексей Иванович Ким.

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. О, сам Ким. Как вашей дочке повезло. У него воистину золотые руки. Про него чудесное рассказывают.

 

ОНА. Кто рассказывает?

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА. В гостинице живем, там и рассказывают. Из Воронежа мы.

 

ОНА. У меня бабушка из Воронежской области.

 

Люди оживились. По лестнице поднимаются реаниматологи в синих одеждах.

 

РЕАНИМАТОЛОГ. Пятый зал. Подходите.

 

6

 

Мы выходим из отделения – длинные одинаковые коридоры, небольшие повороты под тупым углом. Вот лифт. Большие, белой краской выкрашенные двери (да здесь все белое – неземное) изнутри открываются – там лифтер. Заходим. Сестра вкатывает маленькую каталочку, на которой под капельницей, обколотый реланиумом лежит мой ребеночек. Одно одеяло и страдающее лицо. Я вижу одни глаза, немую муку. Губы движутся, будто ищут маму. И ничего нельзя. Двенадцать голодных часов даже без воды. Лицо укатилось… куда…

 

СЕСТРА. Мамочка, выходим, приехали.

 

Стеклянные раздвижные двери. Все прозрачное, стерильное. В операционные вход воспрещен – надпись.

 

СЕСТРА. Ну, поцелуйте и перекрестите на дорожку.

 

Дорожку, дорожку – словно чеканится в голове. До свидания, моя дочка, солнышко. Я верю, верю…

 

СЕСТРА. Ну, пора. Можете подождать меня здесь на лавочке, – я вас провожу. Или – хотите, сами возвращайтесь в отделение.

 

ОНА. Я подожду.

 

Двери разъехались. Увезли Женю. Я смотрю, как ее везут, везет далеко, коридор длинный… и вдруг пропала…

Лампочки красные. Вот блестящая табличка: первые операции в операционных были проведены в 1998 году. Пятнадцатого марта. А сейчас январь, Рождество завтра.

 

САНИТАРКИ (скрываясь за стеклянными дверями) Мамаша, чего ревете, радоваться надо! Считайте, что в сказку попали – вот какие чудеса там творятся.

 

Я улыбаюсь, как могу, мокрым платком размазываю слезы.

 

ОНА. Да, я буду радоваться, буду стараться. Отдать свое чудо под нож на шесть часов – и радоваться. Если это радость, то больше ничего не страшно.

 

7

 

В пустой палате я собираю наши вещи. Женины вещи. Я машинка для сбора вещей. Держаться надо. Не разваливаться на винтики. Соберу вещи и домой поеду. Одна. А котеночек мой здесь останется.

 

Я ушла. Мороз, кажется. Вот он – этот странный страшный дом… Не раздавишь меня, не раздавишь! Ты большой, но каменный. А я маленькая, но живая.

Я приду еще. Я вырву из твоих недр сладкую мою дочь с резаным сердцем.

 

Рублевка. Машины мчатся, но так медленно, будто на магнитах. Остановились маршрутка. Так, ведь это я руку подняла. Одно место есть. Меня везут, а ее режут.

Доченька, только выживи, только выдержи. Я знаю, у тебя крепкий организм. Он справится. Он должен справится. Я верю, я верю.

 

И вот ты уже большая, я держу тебя за ручку, – мы идем по лесу. Тебе дрозд поет, тебе дятел стучит, тебе ветер листву качает.

 

Отблеск нестерпимого сияния

Пролетает иногда во мне.

Падаю в него…

                           И понимаю,

Что глядят соседи по трамваю

Странными глазами на меня.

 

8

 

РЕАНИМАТОР. Пятый зал подходите по очереди.

 

ОНА. (с замиранием сердца) Евгения …

 

РЕАНИМАТОР. Ну что я вам могу сказать. Состояние стабильное. Искусственная вентиляция полностью отключена. Сейчас из отделения спустится врач, будем договариваться о переводе.

 

ОНА. А меня, меня пустят?

 

РЕАНИМАТОР. Не в моей власти. Следующий, подходите.

 

9

 

Вечером мы с мужем идем в отделение. Он несет большую сумку с вещами: мне и Жене. Врач сказала, что можно будет остаться дежурить. Дежурить – это значит, что эту ночь я проведу возле Жениной кроватки. Это значит, что у меня целые сутки. И я не понимаю, что это только 24 часа, что есть еще другие мамы, которые тоже хотят к своим детям. И я должна буду уступить одной из них место на черной банкетке.

 

Меня пропускают сквозь двойные двери с видеофоном. Я в ОРХН. Навстречу – Светлана Сергевна – сегодня она дежурный доктор. А вообще она лечит детей до операции. А после – есть чудесная Оксана Викторовна, – на нее все родители молятся.

 

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. Хочу вас огорчить. Сегодня остается другая мама.

 

ОНА. Как?

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. Если хотите, оставьте молоко. Придете завтра с утра.

 

ОНА. (пауза) А посмотреть? Могу я хотя бы посмотреть на Женю?

 

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. К сожалению, нет. Ничего нельзя.

 

ОНА. Но, почему? (пауза) Дайте нам отдельную палату, пожалуйста. Я заплачу, сколько хотите.

 

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. Мне ваши деньги не нужны.

 

ОНА. А что нужно?

 

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. Ничего. Ничего не нужно, слышите? А в отдельную палату ребенка можно переводить только через несколько дней. Он только что из реанимации.

 

ОНА. Пожалуйста, позвольте нам в отдельную палату.

 

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. Вы, что совсем ничего не понимаете? Вы что, псих?

 

ОНА. Что вы говорите, как вы можете?

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. Идите сюда, садитесь. Вы не понимаете, что такое послеоперационные дети. Они совсем другие. Им сю-сю-сю не нужно.

 

ОНА. Это вы не понимаете. Моя дочь неделю была в реанимации. Я скучаю. Я так скучаю. А она – еще больше, только сказать не может. Мы одно целое, нас нельзя разрывать, понимаете? Когда мы вместе, мы быстрее поправимся. (пауза) Мне только немножко посмотреть.

 

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. Вашему ребенку мама не нужна. Ему нужен уход, на это способна любая женщина. Ясно?

 

ОНА. Нет, нет, нет, нет. Не ясно. И никогда не будет ясно, почему ребенку не нужна мама!

 

СВЕТЛАНА СЕРГЕВНА. Придете завтра.

 

И каждый день – завтра! Когда же оно наступит, проклятое завтра! Вашему ребенку мама не нужна – завтра. Все завтра. Жить – завтра.

 

10

 

ОНА. Женя, здравствуй. Женя, мама пришла. Женя! Ты не узнаешь меня? Я люблю тебя сильно-сильно.

 

11

 

Этот странный страшный дом… Люди растворяются в нем, сотни, десятки сотен человек. Где они? И взрослые, и дети, и младенцы – все здесь и нигде. Сквозь роскошный пол, сквозь мраморные стены исчезают лица, руки, ноги, животы. Тают и тают.

Здесь творят чудеса и мучают одновременно. Нет свободы, а температура воздуха 25 градусов.

Как много здесь детей – и ни одного здорового. Настал день и Женю, мою Женю, проглотил мраморный пол, дверца отъехала – поцелуйте и перекрестите. И ждать, ждать. Сначала шесть часов операции. Потом подвал реанимации. Утро – вечер, утро – вечер, выйдут – не выйдут, два слова – три. И каждый день – завтра.

 

12

С 11 до 14 по режиму положены обследования и процедуры. В этот промежуток времени приходит вечно смеющаяся массажистка Женя. Сейчас она делает массаж Степе Ревякину, брошенному мальчику.

 

ЖЕНЯ. Иногда целая палата даунят, все отказные. Бывает, мест не хватает, дополнительные кровати ставят – до десяти человек доходит.

Люблю даунят. Милые такие. Не все конечно, некоторые язык вываливают так страшно. И в глазах их что-то неземное. Инопланетяне. Точно.

 

ОНА. Я и не думала, что Степа – даун. Смышленый такой и одинокий.

 

ЖЕНЯ. Ну как же, посмотрите, голова чересчур круглая и большая, язык вон вывалил.

 

ОНА. Я думала, что это у него губа такая большая…

 

ЖЕНЯ. Да нет, здесь все признаки на лицо. Ну, малыш, давай покашляем (сажает Степу, легонько хлопает по спинке), ага, видите, выходит слизь. Это все последствия искусственной вентиляции. Без массажа нельзя. Так с бронхитом можно остаться.

 

ОНА. А у мальчика Гриня – пневмония.

 

ЖЕНЯ. Гринь? Гринь – зелененький что ли? Здесь все зелененькие, (смеется) или синенькие – таких сразу убирают. Причем без лишнего шума. Чтоб вас не пугать. Вот и все. Хотите, вечером приду? Сто рублей. Дополнительный массаж для вашей крошки.

 

ОНА. Спасибо. Не утруждайте себя.

 

ЖЕНЯ. Ну, как хотите. (Уходит).

 

13

 

ОНА. После этого разговора я обратила внимание на табличку на кровати, где спал Марик. Марик, Омар, - сын Хавы, чеченки. Вчера утром его увезли на операцию.

 

На спинках всех кроваток висят таблички: имя, фамилия, рост, вес, возраст, дата операции и результат. В последней графе обычно пусто.

 

Я всегда читаю таблички. Тут персонал молчит, а хочется хоть что-нибудь узнать про ребенка. Маму пускают только одну – на всю палату. У меня трое. На эти сутки все они мои дети.

 

14

 

 

Мама Омара Летаева – чеченка. Статная, по-восточному красивая, – казалась царицей, когда сидела. Но вот встает, поправляет халат, больничный фартук – и бредет, согнувшись, шаркая, – так в один момент молодая женщина превращается в старуху.

Мы сидели с ней вдвоем, часов до трех, в комнате для матерей. Наши дети спали нервным наркотическим сном. Марика утром ожидала операция. А у меня была ночь на черной кушетке. Меня зажали впечатления первого страшного дня в общей палате. Сна не было. Вообще в Бакулевке тяжело спать. Спокойных ночей не бывает.

Мы сидели с Хавой и вместе плакали. Никто не рассказывал о своей жизни, о доме. Это не нужно. Дом здесь не существует. Мы пришли в ОРХН из больниц. И кто-то уйдет не домой, а опять в больницу.

 

ХАВА. Не плачь, у тебя будет все хорошо. Я знаю.

 

ОНА. Почему?

ХАВА. По руке вижу. Бабушка научила. Тебя выпишут на Крещенье. И дочь поправится. У вас товар, у нас купец.

 

ОНА. ( с сомнением) Хорош товар.

 

ХАВА. Хорош. Вырастет, украдем красавицу.

 

ОНА. Хава, ты боишься?

 

ХАВА. Боюсь. (пауза) Знаешь, у Марика один желудочек. Сердце же четырехкамерное, а у него только один. Ким сказал, что сделает все, что может. У него дар. Но он не Бог. Но ты понимаешь?

 

ОНА. Да. Страшно как.

 

ХАВА. Ты подписывала бумагу, там в кабинете?

 

ОНА. Конечно, без нее сюда прохода нет.

 

ХАВА. И я подписывала. (пауза) Что отдала Марика в руки врачей.

 

ОНА. А результат в руках Бога.

 

15

 

На следующий день нам разрешили перебраться в отдельную палату. Было пасмурно, и весь день шел крупный снег. Женя мучилась – шов, голова, привязанные ручки не давали уснуть. Целый день я не выходила из палаты.

Утром я узнала, что Хаву выписали одну. В табличке, которая висели на кровати Марика, заполнили графу «результат».

Табличку, видимо, забыли снять.

 

16

На мое место в общую палату пришла мама Данилы Гриня. Она моя ровесница – только что закончила институт. Мы встретились в коридоре.

 

ТАНЯ. Ну как он там?

 

ОНА. (Я не знала, что ей ответить, мне было не по себе. Всю ночь мне казалось, что Гринь умрет. Я не могла спать, все прислушивалась к его дыханию. Он так жалок и страшен для меня. Я никогда не видела скелетов обтянутых кожей. Мальчик был настолько худым, что суставы бесстыдно торчали наружу. Живот впал. Кожа шелушилась и во многих местах была покрыта струпьями. Царапины, дырки от капельниц, повязки мучили беспомощное тело. У Данилы была пневмония. Он провел в реанимации почти три недели. Сейчас он лежал в палатке и дышал кислородной смесью. Надо было следить, чтобы она была теплой, не остывала и не перегревалась. Когда я походила к Даниле, он начинал плакать хрипло и жалобно. Отходишь – успокаивается, как настоящий больничный ребенок.) Ничего.

 

ТАНЯ. Скажи честно. У нас уже вторая операция. Я уже видела все.

 

ОНА. Не знаю, что сказать. Переодевайся и приходи. Вторая палата.

 

ТАНЯ. Побудь со мной. Давай поговорим, а то я боюсь.

 

ОНА. Давай.

 

ТАНЯ. (Меняет обычную одежду на ту, в которой ходят в отделении. Надевает широкий зеленый фартук на завязках, с вышитыми белыми буквами ОРХН.) Мы из Краснодара. А ты с Москвы?

 

ОНА. Да. Здесь недалеко – двадцать минут на машине. Из окон квартиры мне видно этот странный страшный дом.

 

ТАНЯ. Почему ты его так называешь?

 

ОНА. Мне кажется, что к несчастью нельзя привыкнуть, даже если оно когда-нибудь закончится.

 

ТАНЯ. Мы лежали в краснодарском центре, Дане зашивали перегородку.

 

ОНА. А теперь?

 

ТАНЯ. Поставили протез аортального клапана. (пауза) Он худой? 

 

ОНА. Очень.

 

ТАНЯ.  Данечка никогда не был толстым.

ОНА. Женя тоже не прибавляет в весе. В 4 с половиной месяца она как новорожденная.

 

ТАНЯ. (поправила зеленую одноразовую шапочку, повязала маску) как Даня. Только ему скоро год. Я готова. Пойдем?

 

17

Малышу Сунцову рубили синусовый узел и пришивали все синусовые окончания заново, правильно.

 

НАТАША. Когда он родился, его сердце стало биться часто-часто – 280 ударов в минуту.

 

ОНА. Раньше я не верила, что так бывает.

 

НАТАША. Мерцание. Знаешь? При частоте 300 ударов в минуту сердце мерцает. Вот у него так было. Поэтому 180 для него не тахикардия, а норма.

 

ОНА. С возрастом частота уменьшается.

 

НАТАША. А потом совсем замирает.

 

18

 

СТЕПА РЕВЯКИН. Когда ко мне подходят, я ору. Изо всех сил. Может быть, она услышит? Может быть, ей расскажут, позовут? Но все, кто смотрит на меня, все либо раздражены (это потому, что я ору), или равнодушны (потому что всем на меня плевать). Бывает даже злоба в их глазах.

Я очень люблю есть. Когда меня кормят, когда я сосу бутылочку с кашей, мне тепло, и я мечтаю о маме. Я знаю, у других, что орут рядом, есть мамы. Они редко, но приходят. Они говорят ласковые слова, гладят по голове, шепчут что-то нежное…

Вот одна подходит ко мне, лицо ее морщится от брезгливости (я наложил в штаны, надо менять памперс) и где-то там, далеко, мелькает жалость.

Они кормят меня только потому, что надо. Иначе их не пустят к своим детям. Мне меняют штаны, переодевают, кладут на клеенчатый стол, протирают чем-то холодным и мокрым. Я, конечно, ору. Мне противно. И еще я знаю, что делают они всё без любви. Потому что так надо. Это называется уход.

Я терпеть не могу, когда ко мне приближается медсестра и везет за собой насос на колесиках. Она зажимает мне голову и запихивает через нос тонкую трубку, прямо до кишок. Меня выворачивает, – и все это засасывает жужжащая машина. Потом трубка лезет в рот и нос, и там становится сухо и противно. Это называют отсанировать. Я ненавижу это. Но так всегда происходит перед едой. Так портят единственное настоящее удовольствие.

Я уже не зову маму. Я большой. Я знаю, что она не придет. А если кричать, то придет медсестра и сделает укол. Скажет, чтоб не мешал спать.

И тогда мне снятся фиолетовые сны. Я где-то внутри и мне сладко-сладко. Вдруг что-то начинается, на меня начинают давить фиолетовые стены, становится тесно, и с каждым мгновением все теснее. Мне страшно. Я ору изо всех сил. И просыпаюсь. Мне с трудом удается разлепить тяжелые опухшие глаза. Очередная палатная мама пихает мне соску, чтобы я заткнулся. Но меня не обманешь. Она резиновая. Мама не бывает резиновая.

И так начинается новый ужасный день. 

 

19

И каждый вечер, когда уже почти спишь и глаза почти закрыты, мне виделось наше отделение. Оставленные мамы и их дети. Это как второй дом. Был. Мне казалось, что я продолжаю там жить. Сама пью чай, а знаю, что в это время кого-то готовят к операции, делают клизму. А кто-то разводит питание, сестры санируют малышей. И может быть, какая-то мама тоже пьет чай в материнской комнате.

Я переживала за оставшихся детишек, они как родные, как мои – мы вместе не спали, вместе мучались от санирования.

Нас с Женей выписали первыми. На Крещенье. Мы приехали домой, и оказались там чужими. Две недели больницы заставили Женю забыть дом. Она всего боялась и не оставалась одна ни на миг. Только со мной, у меня на руках. Постепенно родные запахи, кошка, папа восстановились в памяти. Женя стала держать голову и узнавать предметы. Через месяц она уже радостно ела кашу, сидя за своим стульчиком.

И только перед сном, когда глаза уже закрываются, она видела больницу, металась, кричала. Тогда я обнимала ее еще крепче, целовала соленые щечки – и Женя засыпала. А я думала, как поживает малыш Сунцов? Ему только два месяца. И он никогда еще не был дома.

2004