Предлагаю любителям чтения замечательную прозу русского эмигранта Георгия Иванова.
КИТАЙСКИЕ ТЕНИ (2) (Литературный Петербург 1912-1922 г. г.) Кто-то сравнил литературу с трамвайным вагоном. Одни давно уселись, другие стоят, ожидая пока освободится место, третьи набили площадку, четвертые висят на подножке, пятые напрасно атакуют набитый вагон. Есть еще сравнение с армией. Конечно, плох солдат, не мечтающий стать генералом, но как трудно добиться даже скромного производства в прапорщики! Литературная иерархия сложна, и чем дальше от заветной подножки, тем сложнее. Со стороны там все на одно лицо, всем одинаково нет надежды попасть в рядовые, даже в обоз литературного войска. Но это только кажется со стороны. N.— напечатал стихотворение в сборнике "студентов-владикавказцев", X. чином выше его — перевод "с сербского" приняли в "Ниву". У. же выше их обоих — он член литературного кружка "Менуэт", где председательствует сама Лидия Лесная. Разумеется, писатели этого рода (грубые, резкие люди называют их графоманами) бывают всех оттенков,— лирики и драматурги, новаторы умеренные и крайние, хранители устоев и потрясатели основ. Последние самые счастливые. У них, единственных, есть "шанс" — не только выбиться в люди, но даже стать большой знаменитостью. Известно, что чем левей искусство, тем труднее разобрать, гений ли автор или бездарность. На некоторой (всем доступной) "высоте" левизны различить это становится просто невозможным. Звезда Крученых до сих пор заманчиво и поощрительно сияет всем молодым и не молодым людям, мечтающим о славе. Написал человек: Дыр-бул-щыр У-бе-щур. И стал "Мэтром". Конечно, поработать, вероятно, над этим оеuvrе'ом пришлось порядочно, но ведь и результат недурен! Есть и такие, которые, "в совершенстве владея стихом", не знают, о чем им писать. Эти пере-водят. "Бойцы ли целы?" — переводил один фразу "Целы ли солдаты?" из "Лагеря Валенштейна". И по праву гордился точностью — ни одного слова "от себя". Другой переводил Эредиа: "Долго ласкал и баюкал свою Клеопатру Антоний" (Эредиа вообще очень любят все "юные" переводчики: должно быть, он им кажется самым подходящим для "проб пера"). Третий — просто "с немецко-го". Я не сравнивал с подлинником, но энергия стиха говорит сама за себя: Он был душой и телом слаб, Ее любил как жалкий раб. Она — капризное дитя — Шепнула раз ему шутя: Голоден мой любимый пес — Ты б сердце матери принес... Но все-таки, каждый согласится, что перевод, как бы он ни был прекрасен, не то, что поэзия оригинальная. И зачем переводить других, если, Бог даст, вас самих будут когда-нибудь с благоговением переводить? Когда "Цех" сверг соглашательское правление "Союза Поэтов"1, возглавлявшееся Блоком (сверг большинством одного "голоса", лишенного права голосовать,— так называемого члена сотрудника) и образовал собственное "фашистское" правление во главе с Гумилевым — мне при разборке "портфелей" досталась должность секретаря президиума и члена приемной комиссии. Эти бутафорские должности принесли мне массу хлопот. Я получил от Гумилева "карт-бланш" своею властью раздавать высокое звание члена союза. Это было, конечно, лестно, но "просители" меня одолевали. Каждый считал себя гением. Один так и писал: И пусть на хартье вековой Имен народных корифеев, Где Пушкин, Лермонтов, Толстой, Запишут имя: Тимофеев! И все считали, что членский билет союза — если не сама "хартия вековая", то большой шаг к ней.
Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 20:00 — Anna Fedorova0
* * * Эстеты культурные выписывали "Старые Годы" и собирали "ансамбли". Начинался "ансамбль" ампирной мебелью, кончался — коллекцией миниатюр. Если эстет принялся собирать миниатюры,— значит, он прошел уже сквозь все соблазны: мебель, стекло, фарфор, часы, рукомойники, ризы, сарафаны и т. п. Какую бы отрасль старины вы ему не назвали — он только кивнет устало-самодовольно. Петровские пуговицы? — Сейчас покажу вам мое собрание... Если человек дошел до миниатюры, значит, никакие пуговицы для него не новость. Миниатюрами завершалось здание, начатое когда-то колченогим столом "с набором", купленным даром (то есть за сто рублей) у "ничего не понимающего" старьевщика. Потом — долгие годы "сомнений и восторгов" и, наконец, все это увенчивалось миниатюрами. Такое завершение — вполне логично. Во-первых, колченогие столы и петровские пуговицы — собирать каждому по средствам. Миниатюры же стоят дорого. За эти годы "сомнений и восторгов" — эстет двигался по службе или приобретал практику и "возможности" его становились шире. А потом — для собирания столов не нужно ничего, кроме "любви к старине". Миниатюры же дело тонкое. К 1912 году все более или менее подлинные миниатюры оказались в руках некоего великого князя. Как это случилось,— я не знаю, однако случилось. Все эти кусочки желтоватой кости с изображениями красавиц и гусаров — оказались в руках одного счастливого владельца, на зависть всем остальным. В продаже у антикваров остались только портреты императрицы Жозефины и Кюхельбекера, которых великий князь принципиально не покупал. Что было делать? Положение спас тот же великий князь. Он понял чувства других, обездоленных им, коллекционеров и пошел им навстречу. Он издал подробнейший каталог своей коллекции с множеством снимков в красках. А антиквары и собира-тели вздохнули свободно. Меньше, чем через месяц, предложение миниатюр превысило спрос. Подделка не была грубой: военных с оригиналов каталога переодевали в штатское и наоборот, блондинок с чайной розой на груди превращали в брюнетку с красной... Все были довольны. Один мой знакомый — эстет, знаток, ценитель, член разных "обществ для изучения" и т. п., убегая из советской России, вывез — святое святых своего собрания — тридцать редчайших кусочков "кости с живописью". Все они оказались "работы 1913 года"! Но довольно о миниатюрах. Когда все, что можно собрать, было собрано,— эстет начинал скучать. Что же дальше? И демон эстетизма шептал ему: А современная поэзия? — "Мы натешимся с козой, где поляну сжали скалы", а? Или же лучше — Крученых. А четвертьтоновая музыка? А живопись Давида Бурлюка? Ты забыл! Если в душе человека заложено "чувство прекрасного" — это обязывает. Пусть он нисколько не расположен "тешиться с козой", пусть живопись Бурдюка ему неприятна и даже противна. Но раз последняя глиняная собака Елизаветинской эпохи заняла свое место на полке — выбора нет. ...В своем ампирном кабинете, освещенном люстрой-уникой (второй экземпляр имеется лишь в Царскосельском дворце, да и то подделка), в халате, скроенном из вышивки 15 века,— сидит маленький, толстенький, лысеющий, симпатичный человек в пенсне. После трудового дня — в суде или на бирже — ему хочется отдохнуть душой в мире прекрасного. "Уника" льет приятный свет на корельское бюро (за ним был подписан тильзитский мир — это удостоверено), в бархат-ном футляре заманчиво сереют под стеклом — целых шестнадцать пар редчайших щипцов для снимания нагара. Так хорошо бы потрогать их, поразглядывать в лупу первопечатные святцы, пошуршатъ ризой византийского епископа. Так хорошо, так сладко... Но нельзя.— Если он не хочет топтаться на месте, превращаясь в дилетанта — нельзя. Вздыхая, человек достает пачку тощих книжонок в разноцветных обложках. Их сусальная яркость — режет глаз, едва их развернуть, брошюрка лопается, грубая бумага выгорает. Что за рисунки, Боже! Что за названия! И в руках держать неприятно — шершавая, как репейник... Но надо. Поправив пенсне, эстет читает: ...Чудовище, гроза вершин, С ужасным задом, Схватило несшую кувшин С прелестным взглядом... Прочитал стихи — переходит на прозу: ...Пан Псержепецкий (о, лебядь чистая, где мой горшек!) Псержепецкий, пецкий, ецкий, перепендря, дря, в ночный лег ночлег... Лоб эстета покрывается потом. Да — тяжеловато оно — новейшее искусство. Главное — постичь, в чем тут красота. Уловить дуновение! Добиться! ...Венера Милосская в каждом куске мрамора... впрочем, это не то... Итак, хотя бы это — "перепендря, дря,— в ночный"... Чувствуется, конечно, что-то. Несомненно чувствуется. Но случайно, не до конца... ...Дря... ря... ря... пецкий... пецкой... ецкий... Что это? Звон в ушах? Или аутентичная люстра позванивает своими хрусталиками в такт ритму будущего? Ну — на сегодня довольно. Вписать только в каталог новую покупочку. Раскрыв толстый златообрезанный том, он аккуратно вписывает: Автор — Давид Бурлюк. Цена — две тысячи. Название — "Таракан во Ще". ..."Перепендря-дря-дря...", да, чувствуется, несомненно... Но как уловишь?.. Впрочем, довольно на сегодня. Не надо переутомляться. Тем более, что завтра — концерт четвертътоновой музыки, обещающий массу впечатлений...Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 20:00 — Anna Fedorova0
* * * "Столица и Усадьба" имела подзаголовок: "Журнал красивой жизни". И это было очень полезным примечанием: по внешности ее легко можно было принять за присланный из Голландии каталог цветочных луковиц. Владимир Крымов, основывая свою "Усадьбу",— верно понял, что было нужно, чтобы действительно "создать журнал". Во-первых,— очень много бумаги. Конечно, не простой, а "роскошно-меловой". Что бы ни было напечатано на такой бумаге — самая ее глянцевитость, тяжесть, упругий блеск — дают ощущение комфортабельности, покоя, хорошего пищеварения — следовательно, и "красивой жизни". Когда Крымов остановился на сорте бумаги,— половина дела была сделана. Формат? — Разумеется, большой. Не преувеличенно большой, как блаженной памяти "Золотое Руно", которое первый год приходилось рассылать по железной дороге "большой скоростью" — почта не прини-мала. Нет — это слишком... Для "Столицы и Усадьбы" был избран импозантный и приличный формат... ну…— подноса от фарфорового "тет-а-тета". Я нарочно пользуюсь сравнением в духе "Столицы и Усадьбы". Красивое сравнение. Уверен, что Владимир Крымов одобрил бы его... "Красивой жизнью" дышало уже от объявления о подписке. — Контора, "дом Зингера в лифте в третий этаж". Редакция — Каменный Остров, собственная вилла. Простая вещь, но как подано! Точно не конторское объявление, а отрывок из поэзы божественного Игоря: ...На Каменный Остров — в собственной вилле... Дом Зингера в лифте на третий этаж... Так естественно, наэлектризировавшись этой "музыкой слов", воскликнуть уже подлинной строчкой поэта "Ананасов в шампанском": ...Гарсон! Сымпровизируй шикарный файф-о-клок! Впрочем, на объявлении и кончалось совпадение "Столицы и Усадьбы" с "изысками" и "эксцессами". С первой же страницы текста шло 'Тихое семейное содержание" безо всякой "декадентщины". Стихи — князь Касаткин-Ростовский из "Нового Времени" или Леонид Афанасьев, оттуда же. Содержание — по времени года. "Весна уж наступила" — если номер апрельский, "Осень туманная вновь наступает" — в сентябре. Ну, а в декабре, понятно, про коньки. Как известно, в этом и заключается "поэзия старой школы" и "продолжение пушкинских традиций". Скромные птички и коньки не так уж скромны, как кажутся. Это грозные орудия, поставленные на страже "великих святынь прошлого" от натиска разных "футуристов и акмеи-стов". Это поэзия старой школы, но отнюдь не окаменелая. Разумное, скромное и в границах новаторство даже поощряется. Например, в случае храмового праздника или тезоименитства оставить природу в стороне... на текущий месяц. ...Проза. Авторы не важны, хотя и среди них есть имена: полковник Елец или сам Крымов. Важен тон. Тон этот — элегантное светское "козри", иногда оживленное "беззлобным смехом", иногда "окутанное дымкой философии": ...Закурив ароматную гаванну, старый банкир задумчиво спросил: — Женщина! Знаете ли, господа, что такое женщина? — Женщина — это сфинкс,— сказал, помолчав, знаменитый художник. — Нет — женщина — роза с шипами,— возразил ему юный поэт... Камин ярко пылал... Но ни стихи, ни проза не играли главной роли в "Столице и Усадьбе". Главное — были отделы "По усадьбам" и "Светской жизни". Тут еще разительней, чем в выборе бумаги и умении набирать объявления во всю страницу от банков и автомобильных фирм,— сказался редакторский такт Крымова. Оба отдела состояли из фотографий и сопроводительных подписей. Подпись часто была краткой, но тут-то и заключалась "маэстрия",— в нескольких словах сказать... не меньше, как на триста рублей (не считая типографских расходов). Особенностью, так сказать, "спесьялите де ля мэзон" "Столицы и Усадьбы" было придание аристократического блеска именам и личностям, несправедливостью судьбы этого блеска лишенным. Как объявлял какой-то косметический институт: "Если природа, создавая ваш профиль, допустила ошибку — мы эту ошибку поправим". Делалось это неподражаемо. Например, купил какой-нибудь воротила проданное с торгов княжеское имение. Ну, купил, отремонтировал, пьет себе чай с блюдечка на исторической терассе. "Столице и Усадьбе" — это уже известно. "Столица и Усадьба" уже шлет своего сотрудника. Сам воротила, может быть, и не интересуется "блеском" (бывают такие, отсталые). Но уж жена, дочки, племянницы — интересу-ются наверняка. Снимаются фотографии, изготовляются клише и потом в лаборатории красоты (в лифте на третий этаж!) — наводится "лак". ...Имение "Кривые рожки" — колыбель князей Чернопольских-Черносельских. На терассе, под историческим дубом, посаженным графом Соллогубом, автором "Тарантаса" — семья нынешних владельцев, г. г. Мухоедовых за дачным файф-о-клоком... (Тульский самовар, конечно, унесен на кухню, блюдечко отнято из растопыренных пальцев тятеньки). Если имение не княжеское и не историческое, то всегда можно посадить "старшую дочь владельца" на лошадь "знаменитых заводов графов Кулябко-Корецких", дать ей в руки какой-нибудь хлыст, "выписанный из Лондона от поставщика его высочества принца Уэльского", и эффект будет тот же. В свете громких фамилий и фай-фоклоков, исторических дубов и конских заводов вульгарное "Мухоедов" засияет новым респектабельным блеском. О, этот Крымов! Волшебник! То же и в "светской жизни". ...Госпожа Сапогова позирует в ателье скульптора барона Рауш фон Траутенберг... Если же скульптор, на свое несчастье, сам Сапогов, то все-таки это ничего не значит: ...Позирует в ателье скульптора Сапогова, автора бюста леди Астор, получившего Grand-Prixв Осеннем Салоне... У каждого человека, самого скромного, самого непрезентабельного, есть, если поискать, какой-нибудь князь, граф, на худой конец генерал, которого можно извлечь и поставить за спиной скромного человека таким рефлектором, что он не узнает самого себя. Особенно если воткнуть кругом несколько файф-о-клоков и исторических дубов... Если вы устали от торговли рыбой или железом и вам хочется пожить по-другому, красиво, благородно, вдохнуть полной грудью одновременно и великие заветы прошлого и современную утонченность — шепните только редактору "Столицы и Усадьбы": "Гарсон, сымпровизируй шикарный файф-о-клок"... Ответ заранее отпечатан на "роскошно-меловой" бумаге: Каменный остров — к собственной вилле, Дом Зингера на лифте на третий этаж. Подробности по соглашению.Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 19:59 — Anna Fedorova0
* * * Петербургские эстеты делились на два неравных лагеря: Первый, многочисленный, составля-ли, так сказать, эстеты "девственные". Все они "искали красоту безумно", но каждый искал разное. Для одного пределом были чашки "Александра" в роскошном футляре (цена чашки полтора рубля, футляра — пять). Другой ходил на "панорамы" Сухоровского "Нана" и "Дочь Нана", равно восхи-щаясь и прелестью форм этого "семейства Nu", и "адской техникой художника". Техника была, действительно, адская. Часть прихотливо разбросанных у ложа красавицы "дессу" была нарисова-на, часть — настоящая. Но который из чулок от Артюра, а который — "от Сухоровского" — различить было невозможно, даже из первого ряда. А ведь в большинстве смотрели знатоки, если не живописи, то "подробностей прелестных туалета"... Кто собирал фарфор, кто просто открытки с "великих произведений живописи", кто удовлет-ворял стремление к высшему — хорошей сервировкой. Такие эстеты составляли большинство и имелись во всех слоях общества. Меньшинство — были эстеты ученые, утонченно разбирающиеся в стилях, "изучающие, мечтающие и постигающие". Почему-то большинство из них были помощниками присяжных поверенных. Первые знакомились с историей искусства по изданному "Нивой" Гнедичу, ходили в Малый Театр и на выставку дам-акварелисток и выписывали "Столицу и Усадьбу". Вторые штудировали Вермана и Фромантена, восхищались Фокиным, приобретя Рериха — мечтали о Сомове и были подписчиками "Старых Годов".Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 19:59 — Anna Fedorova0
* * * Эстетов в мире гораздо больше, чем принято думать. Конечно, если пересчитывать эстетов, прославившихся в своей области, то их — всех степеней и всех оттенков — от Брюммеля до Вертинского — наберется немного. Почетное звание "апостола красоты" дается нелегко. Но эстетов скромных, стыдливых, "для себя", ищущих в эстетике утешения "для души", неудовлет-воренной будничным существованием,— безразлично, зубного техника или товарища министра — таких эстетов — множество. Их "тысячи и тысячи", как выразился мой друг поэт Беленький (Может быть, читатель "Звена" еще помнит о нем?). Беленький, конечно, тоже был эстетом. Его "кредо" точно выражено в стихотворении "Грезы Поэта": Я красоты везде ищу безумно И часто вижу сон: В тенистой роще, меж колонн, Передо мной стоит красавец — Аполлон...Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 19:58 — Anna Fedorova0
КИТАЙСКИЕ ТЕНИ (3) "Стиль — это человек". Надо надеяться, что, как большинство таких максим, и эта — противоположна истине. Иначе, осмотревшись вокруг себя, вспомнив манеры, галстуки, квартирные обстановки знакомых или знаменитых современников, можно впасть в меланхолию, самую черную. Но я не призываю впадать в меланхолию, напротив. Надо только условиться. Стиль — вовсе не человек, даже не четверть человека. Стиль — одна из невинных человеческих слабостей!Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 19:57 — Anna Fedorova0
* * * И гении сжигают мощь свою На алкоголе, символе бессилья. Божественный Игорь, хоть и был человеком талантливым, но с подонками литературы у него всегда была какая-то тесная связь. Он их понимал, они — его. И он выражал на своей "среброст-рунной лире" их мироощущение с исчерпывающей полнотой. Ведь и всякий ученик Григория Новицкого, напиваясь, должно быть, был серьезно уверен, что он "сжигает свой гений". Но "алкоголь", если и сжигает мощь, то ведь он же и приносит "вдохновенье" — этого не отрицают и сами "гении". Вадим Баян,5 элегантный бард "лиррионет и баркаролл", восклицавший: Я сплету ожерелье из женщин На свою упоенную грудь... говорил, что может творить только "под наркозом". Под наркозом, каким же? Я ждал от такого "изысканного" поэта не меньше, чем гашиша. Но он признался откровенно: "Водка, чего же еще. Конечно, красная головка — в белой не та сила". В 1922 году в московском союзе поэтов было "всего" тысяча человек "квалифицированных" поэтов. Теперь, говорят, перевалило за три. Не есть ли этот расцвет поэзии следствие того же "наркоза", который за эти два года стал значительно общедоступнее? В защиту мнения, что "алкоголь" не только "сжигает мощь", но и поддает жару, приведу стихи, присланные когда-то в "Аполлон" одним пьяницей. Прислав их, он через день написал в редакцию извиняющееся письмо с просьбой не печатать этих стихов, как написанных в пьяном виде ("если уже напечатали, то конечно, нечего делать"), и прилагал другие, "сериозные". Серьезные были на классическую тему об орле за решеткой: "И я, как тот орел, меж пошлости людской"... "Пьяные" — необычайно длинные — начинались, по крайней мере, энергично и живо: Иду я раз домой Как вдруг городовой Ко мне: "Ты кто такой"? Ну — я его ногой. Вскричал он: "ой, ой, ой" И в темноте ночной Вступил со мною в бой...Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 19:56 — Anna Fedorova0
* * * Однажды я пришел в гости к Блоку. Блок стоял у окна, с книгой в руках. Когда я вошел — он протянул мне ее, улыбаясь. "Вот, посмотрите, какие у меня завелись друзья"... Действительно — на титульном листе был размашистый автограф: "Дорогому Александру Александровичу от верного друга и ученика". Стихи же были такие: Иным мила очей лазурь — Очей уносящая даль, Но очи тускнеют от жизненных бурь. А ноги всегда, как миндаль. Как стройны твои ноги, Очертанья бедр. Отойдем с дороги, Упадем на одр! Имя автора было — Григорий Новицкий.4 Книга называлась "Необузданные скверны". — Вы с ним знакомы, по крайней мере? — спросил я Блока. — Упаси Боже... Первый раз слышу. Наглый, должно быть, человек. Или, может быть, только глуп?.. Нет, стихи за себя говорят — наглый, мерзкий... Вскоре имя Новицкого замелькало повсюду. Рецензии, пародии, известие, что книга его конфискована за порнографию. Было за что! Потом протесты Новицкого, поддержанные какими-то его поклонниками. Словом, весь мелкий шум и гром, который так "обожают" авторы этого рода, принимая за славу... Этого "друга" Блока мне пришлось раз увидеть в кругу его поклонников и друзей. Однажды в "Бродячей Собаке" выдался скучный вечер. Кто-то предложил поехать "пить" к Штыку. Приглашавший сам толком не знал, что это за Штык и что за люди у него собираются каждую среду. В конце концов — чем мы рисковали? Только извозчиками в глухой угол Петербургской стороны. По колено в снегу, в полной темноте мы долго бродили, пока нашли на какой-то Теряевой или Плуталовой нужный номер. Наш проводник был в нем тверд. Наконец нашли. Деревянная калит-ка. На ней надпись. "Остерегайтесь собак". "Пустяки,— сказал проводник,— собака футуристичес-кая". Калитка была открыта. "Футуристическая собака", страшное чучело с зеленой мордой, нас действительно не тронула. Проваливаясь в сугробы, мы добрались до крыльца длинного деревян-ного дома. Дверь была не на запоре. Прихожая, заваленная шубами и калошами, потом еще какие-то комнаты, пустые, холодные и неосвещенные. Музыка, рев, шум, услышанные нами еще со двора, становились все громче. Наконец, последняя дверь... Две большие, соединенные аркой комнаты были натоплены, как баня. Стены завешаны тряпками, шкурами, картинами Nu, картинками в кубики, масками, оружием, какими-то перьями, какими-то афишами. На полу были прекрасные ковры, все в следах и окурках. В глубине виднелся длинный стол, похожий на витрину Елисеева, в которую попал пулеметный снаряд... "Штык",— отрекомендовался нам хозяин, седой, усатый, благородный господин во фраке. Он не спросил, кто мы (нашему чичероне он отрекомендовался так же, как и нам, явно его не узнавая). И снова вернулся к своему стакану с коньяком. Густо напудренный человек, совершенно пьяный, с глуповато-хитрой застывшей улыбкой, читал стихи. Более противного (манерного, скрипучего) голоса я никогда не слыхал. Это и был сам мэтр "школы", разорявший на шампанское благообразного хозяина с воинственной фамилией. Он читал: О священные и мистические очи, То зовущие к наслаждению, то наводящие страх, Похожие на женщин, проводящих ночи В эротических оргиях в вертепах и кабаках. Потом выступали его "ученики" — какие-то прыщавые гимназисты, тоже напудренные и бледные, с лицами, искаженными приступами морской болезни. Выступала и какая-то другая "знаменитость", у которой "тоже" конфисковали книгу. Надо было слышать завистливое почтение, с которым это "тоже" произносилось. Остальные были неудачниками,— цензура их произведений не конфисковала, несмотря на все усилия авторов. Были и девицы. Тоже бледно-зеленые, несмотря на румяна. Тоже пьяные, тоже с демонически-ми стихами. Все это ломалось, кокетничало, завывало, кидало "порочные" взгляды. Картина была совсем во вкусе описаний "огарков" какого-нибудь Каменского или Арцыбашева. ...Хозяин дома вдруг поднялся. Пьянее всех, он крепко держался на ногах, только белки его глаз были совсем красными. Он сделал властный жест. Длинноволосый мальчишка, что-то ораторствовавший, оборвал свою болтовню: "Матвей Матвеевич будет мелодекламировать... Тише... Тише...". Все примолкли. Своих гостей Штык держал, по-видимому, в субординации. Кто-то уселся за залитый ликерами рояль. Штык стал в позу — голова назад, одна рука прижата к груди, другая на отлете. Он выждал, когда наступит совершенная тишина и начал: "Как хороши, как свежи были розы..."Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 19:56 — Anna Fedorova0
* * * Осенью 1920 года я жил в "доме отдыха" в Петергофе. Моими товарищами по комнате были два поэта — эстет и пролетарский. Эстета звали Фонтов, фамилию пролетарского я забыл. Он был, конечно, не первоклассная величина, не Садофьев и не Крайский, однако, и не мелкая сошка. "Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты". Друзьями моего соседа были пролеткульт-ские звезды — Логинов и Жижмор.3 Если вы не слышали этих имен, то не значит, что они мало известны. Скорее, вы сами мало осведомлены в новейшей поэзии. Я своими глазами читал в "Правде", что стихи товарища Жижмора похожи одновременно на... Бодлера и Верлена, но превосходят их обоих "свежестью и талантом". Из его стихов я запомнил только одну строчку, но она великолепна: "Что делать с запасами нежности!" И музыкально и дает понять, что в СССР не все запасы исчерпаны — есть и избытки. Его друг, мой сожитель, был поэтом другого жанра. Должно быть, советский критик сказал бы, что он превосходит Верхарна. Набат, колокол, толпы пролетариев с факелами свободы, грохот машин... Был он также присяжным оратором. По средам в "Доме отдыха" устраивались художест-венные вечера. Играли Интернационал, потом шла сцена из Чеховского "Медведя" или Апухтин-ский "Монолог сумасшедшего", потом читались революционные стихи (эстету Фонтону, впрочем, не мешали читать о маркизах и даже усиленно хлопали). В заключение же мой сосед произносил политическую речь на темы дня. В общежитии он был человеком спокойным и рассудительным, большим любителем потолко-вать о том и о сем, степенно поглаживая козлиную бородку. Но в дни своих "выступлений" он менялся. Уже за ужином, от волнения, он начинал розоветь, краснеть, багроветь. На эстраду выходил уже темнолиловый. Стоял минуту молча, вращая глазами. Потом, ударив кулаком по столу — начинал: "Так что, товарищи,— говорил он.— Которая Антанта, товарищи! Которая гидра пролетарско-го класса, товарищи! (Голос переходил в рычание.) Так что Клемансо, товарищи, и одиннадцать ихних пунктов, товарищи!.." Громовым голосом, так что стены и люстры начинали подпрыгивать — "Руки прочь, товарищи!" Он задыхался. Цвет лица становился черным. Голос гремел. Впечатление, что и говорить, было сильное... Придя в себя, оратор, прихлебывая лимонад, улыбался блаженной улыбкой. "Ну, как, товарищи, нашли доклад? Удалось ли осветить международное положение? Я старался попроще — аудитория у нас не тово..." Аудитория была действительно "не того". Половина ее состояла из университетских профессоров. К оратору приходил в гости и другой его друг, Иван Логинов. Иногда он выступал: Мои мозолистые руки Дрожат прочтя такие вести — Он представителем науки Убит на месте! Или: Как питерский пролетарий Я тоже могу сказать: Белогвардейские хари — Молчать! ...Осеннее солнце бьет в широкие окна нашей комнаты. В окне озеро Заячьего Ремиза, желтые деревья, разоренные дачи. Эстет Фонтон объясняет мне, каков будет фронтиспис его книги. "Извольте видеть, столик Луи XIV, знаете, на этаких ножках рококо, на нем шкатулка Луи XV. Шкатулка полуоткрыта и в ней видны два сердца, пронзенные стрелой... Ну, а над ней парит голубок с билетиком, а на билете посвящение: "Моей дорогой девочке"... В другом углу Логинов дает своему другу литературные советы: "У тебя стих однообразный. Надо разнообразить. Надо у буржуазии поучиться". И для примера наставительно читает собственные стихи: Большевизма мировое колесо Явно вертится не в пользу Клемансо. Оратор почтительно слушает. Он так не может. Он больше четырехстопным ямбом.Re: Китайские тени
сб, 20/03/2010 - 19:55 — Anna Fedorova0
* * * Я вхожу в подъезд "Всемирной Литературы"2, где помещается моя "временная канцелярия". "Господин Беленький опять были",— сообщает швейцар. Четвертый раз приходит этот Беленький и все в неурочное время. "Вы сказали ему, когда меня можно застать?" — "Сказал. Обещали зайти попозже". Меня уже ждет посетительница. Пышная дама неопределенного возраста, в ярко-красном плюшевом платье, явно перешитом из портьеры. Кое-где на плюше даже видны следы гвоздей. Шляпа широкополая, голубая, гарнированная незабудками (на дворе март!). — К вашим услугам, сударыня. — Я пришла, чтобы записаться в ваш союз... Охотно буду выступать на ваших вечерах... Это так важно, когда печататься негде... Прежде я много печаталась... Вот...— ручка в заношенной перчатке протягивает альбом.— Больше в провинциальных изданиях. Впрочем, помещала и в столичных — "Пробуждении", "Синем Журнале". В альбоме с тиснеными ирисами аккуратно наклеены вырезки: И я от этой жизни плоской В мечты красивые уйдя Дымлю душистой папироской Лежа на шкуре медведя. Переворачиваю страницу: Как солнечно стало теперь Ты жизни моей отрада Но милый не верь мне, не верь Когда я твержу "не надо". Еще страница: Ты не знаешь, как я красива, Ты не видел меня нагой! — Слушаюсь, сударыня. Оставьте ваш альбом. Приемная комиссия рассмотрит. — Приемная комиссия?.. Но зачем вся эта волокита? Ведь я не кто-нибудь — у меня есть имя... А кто же у вас в комиссии? Я говорю. Ручка в грязной перчатке пренебрежительно играет лорнеткой с вывалившимися стеклами. — Гумилев?.. Не слыхала. А Бальмонт? Почему у вас нет Бальмонта? Его стихи — мое безумие. Дайте мне его адрес, я хочу ему это сказать сама. "Ах как жалко! — восклицает она, узнав, что Бальмонт в Париже.— Ну, все равно, я ему напишу. Он мое безумие. Чуждый чистым чарам счастья... Безумно красиво. Он...— она делает испуганные глаза...— он — вы согласны? — русский Шелли..." Я не спорю. "Ваш адрес? Приемная комиссия вас известит..." Но поэтесса не хочет уходить: "А вы, молодой человек, тоже пишете?" От необходимости отвечать меня спасает тощий рыжий юноша, робко просовывающий голову на длинной шее в дверь. Он долго глядит грустными глазами, долго молчит и потом заикаясь произносит: "Пардон — я Беленький". Беленький тоже принес стихи. Он тоже печатался в провинциальных изданиях. Но напечатан-ное — это пустяки. Разве журналы помещают что-нибудь серьезное! "Нет, нет — не читайте этого,— закрывает он худой веснущатой рукой развернутую мной страницу.— Лучше вот это... Ах нет, не читайте,— лучше я сам вам прочту"... Муза Беленького — гражданская. Он певец угнетенных: Русские всюду нас ищут По полю по лесу рыщут Если мы к ним попадаем То бесконечно страдаем. Бог бы дал скорей Мессию Чтоб покинуть нам Россию От Гоморры чтоб уйти Хлеб и уголь чтоб найти... Я, в силу своих обязанностей, начинаю ему объяснять, что тенденция вредна для искусства. "Гражданские или военные стихи всегда слабее". — У меня есть и военные,— радостно перебивает меня Беленький.— Я жил под Колчаком, прежде чем попасть сюда. Там я все писал военные. Вот про Суворова: "Вождь российского народа наш Суворов удалой", про Скобелева: ...И на лошадке боевой Несется Скобелев младой, Меч исполинский обнажая И пленных турок поражая... "Почему же пленных?" — спрашиваю я. Беленький смотрит на меня укоризненно. "Разве вы не знаете, сколько наши в турецкую войну пленных побрали? — Тысячи и тысячи"... Я выдал Белень-кому билет члена-сотрудника — без права голоса, но с правом сколько угодно хвастаться перед знакомыми "барышнями", которым в его объемистых тетрадках было посвящено не меньше места, чем Суворову и Колчаку. Как я мог не выдать ему этого желанного билета! Уходя он сиял и долго тряс мне руку. На другой день в благодарность я получил от него длиннейшее "посвящение", начинавшееся так: Гражданин Г. В. Иванов Наш талантливый поэт...