Правила жизни в России

Марк Франкетти, шеф-корреспондент московского бюро The Sunday Times

Я наполовину итальянец, наполовину француз, работаю в британской газете, живу в России. Многие чиновники думают: значит, разведчик.

В Москву я приехал 21 апреля 1997 года. До этого работал в Берлине, ни разу не был в России и ничего о ней не знал. Но тогдашний московский корреспондент захотел вернуться в Лондон, и главный редактор сказал мне: «Подумай о России, может, тебе это будет интересно». Мы заключили контракт на полгода, я приехал и остался на пятнадцать лет.

В начале 2000-х, когда я еще совсем плохо говорил по-русски, меня позвали на «Эхо Москвы». Я очень нервничал, но отказаться было неловко. Перед эфиром мне показали вопрос дня: «Как вы считаете, набирает ли очки Владимир Путин?» Термина «набирать очки» я не знал и подумал, что речь о том, носит ли Путин очки. Я подумал: «Господи, какой идиотский вопрос!» Но потом я решил, что это как-то связано с имиджем Путина — он вроде такой спортивный, дзюдо занимается, и очки, конечно, могут навредить образу. В общем, в эфире мы разговариваем обо всем подряд, и тут доходит дело до вопроса дня. Ведущий спрашивает: «Марк, как вы считаете, набирает ли очки Владимир Путин?» Я смотрю на него и говорю: «Знаете, я, конечно, не эксперт, но, может, дома? Тайком? Пока никто не видит?»

К сожалению, та Россия, о которой я пишу, очень отличается от той России, которую знает моя русская жена. Я пишу о России страха и страданий.

Я был одним из первых иностранных корреспондентов, которому удалось получить разрешение посетить колонию для туберкулезных больных в Нижнем Новгороде. Это был совершенный ад: люди умирали прямо на твоих глазах, и счет погибшим никто не вел.

В 1998 году я впервые приехал в Чечню — делать интервью с Шамилем Басаевым. Город Грозный на тот момент занимал первое место в мире по количеству похищений людей — абсолютно страшное место, застрявшее между двух войн. Там как раз боевики из отряда Хаттаба похитили двух британских учителей — Камиллу Карр и Джона Джеймса, которые приехали с гуманитарной помощью чеченским детям. Без помощи Басаева их вряд ли бы освободили. Сам Басаев на тот момент был абсолютным вождем чеченского народа — я помню, что разговаривал с ним на его кухне, а улица перед домом была запружена толпой людей, которые ждали с ним встречи. В личной беседе он производил впечатление вменяемого человека, хотя последующие события — Беслан и «Норд-Ост» — свидетельствуют против его вменяемости.

В Чечне я был больше тридцати пяти раз. Сейчас, хоть Чечня и считается относительно спокойным регионом, власти все равно присматривают за иностранцами. Два года назад я написал о том, что чеченских девушек, которые ходили по улицам Грозного без головных платков, расстреливали краской из пейнтбольных ружей. Им кричали: «Позор вам! Наденьте платки! Оденьтесь как положено, шлюхи!» В Грозном висели листовки, где женщин предупреждали, что нужно скрывать свое тело, иначе они подвергнутся еще более жестокой каре. Я приехал в Грозный ровно на одни сутки, и источник, с которым я встречался, за день до моего приезда уже был предупрежден людьми из мест­ного ФСБ о том, что вот, дескать, в город приедет иностранный корреспондент, и с ним лучше дела не иметь.

Я делал материал о чеченской девушке по имени Залина Исраилова, которая забеременела от одного из высокопоставленных сотрудников служб безопасности Кадырова. Вскоре после родов отец забрал новорожденную, а саму чеченку похитили и отправили на некую «тренировочную базу», где ее держали под вооруженной охраной вместе с десятью другими девушками. Их содержали голыми, боевики каждый день насиловали и избивали их. Исраилова провела на этой базе четыре месяца, а потом сумела бежать — при помощи одного из охранников, который ее пожалел. Она уехала в Петербург, но в апреле 2011 года родственники убедили ее снова приехать в Чечню, чтобы повидаться с дочерью. Вскоре после возвращения на родину молодая мать была убита и похоронена в могиле без указания имени. Я делал этот материал при помощи одной чеченской правозащитницы, имени которой называть не буду, потому что это по-настоящему может быть для нее смертельно опасно. Но у меня нет никаких сомнений в том, что эти истории необходимо раскапывать: да, я признаю, что обстановка в Чечне гораздо лучше, чем в войну, но представьте себе, что есть юная девушка, которую на протяжении нескольких месяцев держат голой, насилуют, а потом убивают и закапывают в безымянной могиле. Как об этом не писать?

В 2005 году я брал интервью у чеченской «черной вдовы», которая планировала себя взорвать. Она представилась Хавой, но я не знаю, каким было ее настоящее имя и где она собиралась совершить взрыв. Она жила в Чечне, встречались мы в Ингушетии, и мне хотелось понять, какие мотивы ею движут, в себе она или не в себе. Эта женщина выглядела и вела себя, как зомби. Редко бывает, что через двадцать минут после начала интервью ты даже не знаешь, какие вопросы ей задавать, потому что и так все понятно: эта женщина считает себя товаром террористов, она с ними живет, она уже отдала своего маленького ребенка родственникам, и для нее нет пути назад. Можно сказать, что она сама уже была на том свете. И только два года назад мне сказали, что она себя взорвала, но места не назвали.

Я был в театре на Дубровке во время «Норд-Оста». Меня пустили к террористам вместе с Иосифом Кобзоном и врачами Красного Креста. Я надеялся, что меня оставят в здании вместе с заложниками, — потрясающая наивность с моей стороны. Естественно, к заложникам меня не пустили. Помню, очень странно было видеть боевиков в центре Москвы: люди в камуфляже, в масках, с автоматами. Нормальная картина в Чечне, совершенно неуместная в столице. В первый день захвата писали, что в здании — наркоманы и отморозки, но мне хватило одного взгляда на террористов, чтобы понять, что передо мной серьезно подготовленные люди. Я брал интервью у командира Исламского полка и руководителя группы захватчиков, Мовсара Бараева. Было видно, что эти люди, хоть и готовы к смерти, по натуре своей не смертники, поскольку те переговоры с прессой не ведут. Попытайтесь понять их психологию: Буденновск был для группы Бараева триумфом, и они рассчитывали на удачу. Среди захватчиков были «черные вдовы», причем одной из них едва исполнилось шестнадцать лет, а вторая была беременна.

Нормального расследования по поводу «Норд-Оста» так и не было, и это, к сожалению, типично для России. Мы вряд ли поймем, кто убил Наталью Эстемирову или Пола Хлебникова.

Вскоре после «Норд-Оста» меня позвали на обед в здание ФСБ на Лубянке. При этом, приглашая на встречу, в телефонном разговоре мне пообещали сюрприз. На Лубянку меня вез редакционный водитель, и я сказал ему: «Знаю я эти сюрпризы с Лубянки. Если через два часа не вернусь, звони в британское посольство». Сюрприз был таким: перед обедом меня отвели в подвал, где хранится архив, и с гордостью продемон­стрировали зубы Адольфа Гитлера. Это очень важный исторический предмет, поскольку именно по этим зубам идентифицировали останки фюрера.

Основная российская религия — день­ги. Больше никаких идеалов нет, и это утомительно.

Люди, которые постоянно критикуют новую Россию, не понимают, что ей, по сути, всего 20 лет, и есть некий путь развития, который может быть очень длинным и болезненным. Я постоянно спорю со своими русскими друзьями, которые говорят, что эта страна им не нравится и они хотят отсюда уехать. У меня нет никаких сомнений, что через 30 лет Россия будет более цивилизованной и демократической страной. Процесс, начатый в декабре, после парламентских выборов, невозможно остановить. Есть новое поколение, оно — не советское, оно по-другому смотрит на мир, оно потеряло страх, и отыграть ситуацию назад у властей уже не получится.

Я не считаю, что Запад должен читать нотации России. Это ваша страна, это ваши проблемы, и вы сами должны с этим разбираться. Я много лет писал негативные статьи о России, что совсем не значит, что я — русофоб. Просто журналистика так устроена, что мы пишем о плохом: о жертвах, о несправедливости, и никакого тайного плана у нас нет.

История с амфорами была возможна еще два года назад, теперь — нет. Страна, которой можно манипулировать при помощи телевидения, умирает на наших глазах.

Задолго до выборов я делал большое интервью с Петром Шкуматовым, основателем движения «Синие ведерки». Посмотрите, каких потрясающих успехов они добились — если два года назад люди боялись фотографировать машины с мигалками, то теперь они их не пропускают. И логика у народа теперь такая: «Пошел ты в задницу, ты живешь на мои деньги, служишь мне, так что я буду решать, ехать тебе по встречной полосе или нет».

Ненавижу показуху. Меня бесит то, что в России люди во власти любят придавать законный вид совершенно незаконным действиям. Когда тебя останавливает гаишник, сразу понятно, что ему нужна взятка. Тогда какого хрена он соблюдает дурацкие формальности — руку к козырьку прикладывает, представляется? Гораздо честнее сразу приступать к делу.

Три года назад я попал в совершенно абсурдную ситуацию: ехал на мотоцикле по центру Москвы, попал в огромную пробку и решил проехать несколько метров по тротуару. Оказалось, что тротуар расположен перед зданием прокуратуры. Вышел один из сотрудников, я сказал, что да, виноват, извините, но после этого началось: «Да ты знаешь, что это здание прокуратуры?» Он зовет людей, по его приказу меня задерживают, сажают в комнату с портретом Дзержинского на стене. На моих глазах фабрикуют дело, пишут, что я кого-то там толкал, сопротивлялся и прочее. К чему я все это рассказываю? После того как я дал показания и их записали, появился какой-то чин и сказал: «Вы не можете допрашивать иностранца без переводчика». Твою мать! Люди фабрикуют дело, но им надо сделать вид, что все идет по закону! Я написал материал о том, как меня обвинили в том, чего я не совершал, и со мной связался человек из отдела внутренних расследований прокуратуры. Я понял, что попал в хреновую ситуацию: если этого человека, который распорядился меня задержать, уволят с хлебного места, то он навсегда затаит злобу на эту итальянскую суку, стукача, и кто его знает, останусь ли я в живых. Тогда я посоветовался со своим знакомым бизнесменом, который через своего начальника службы безопасности, бывшего работника прокуратуры, решил все проблемы, и дело замяли.

Год назад я приехал по работе в Новочеркасск и пошел устраиваться на ночлег в местную гостиницу. В регионах к иностранцам до сих пор относятся с опаской, и администратор гостиницы, когда я дал ей свой паспорт, страшно испугалась. Она позвонила директору гостиницы и трагическим голосом сказала: «Геннадий Андреевич, у нас СИТУАЦИЯ!» Первый раз в жизни меня описывали таким словом.

Я очень эмоциональный человек, но здесь научился быть спокойным. Несколько раз ввязывался в драки, когда мой мотоцикл не пропускали машины. Но, хоть я и занимаюсь тайским боксом, быстро понял одну простую вещь: если итальянские мужчины умеют почтительно относиться к женщинам и хорошо готовят, то русские — отлично дерутся, и с ними лучше не связываться.

Когда я приезжаю в Лондон или Париж после Москвы, то мне сразу становится скучно. Но 15 лет в России — долгий срок, и если мне кто-нибудь скажет: «Марк, ты будешь заниматься самыми интересными журналистскими проектами, но тебе придется подписать контракт о том, что в следующие пять лет ты ни разу не напишешь слово: «Россия», я подпишу контракт не глядя.

Я очень рад, что моя четырехлетняя дочь Саша-Амели живет в России. Мне очень важно, чтобы она научилась читать и писать по-русски, жила обычной жизнью. Она ходит в государственный детский сад, ей там очень нравится, но есть одна удивительная вещь: она приходит домой, я спрашиваю ее, что она ела на обед, она отвечает: «Суп». И ее волосы, куртка и даже ботинки пахнут супом. Я не понимаю, что за суп они готовят и почему им пахнет мой ребенок?!

http://esquire.ru/rules-78