Джордано Бруно, или Последний маг Возрождения

Детские годы

Человек, называвший себя впоследствии «сыном отца-солнца и матери-земли», родился в 1548 году в городе Ноле, у подножия Везувия, в благодатном краю, который еще с античных времен носил имя Счастливой Кампаньи. За пять лет до его рождения на окраине Фрауенбурга, в Пруссии, скончался местный каноник Николай Коперник, а еще годом ранее в Риме была учреждена Конгрегация священной канцелярии (заменившая собой «Великую римскую инквизицию»), — организация, чей приговор полвека спустя оборвет его жизнь. Еще две символические даты обрамляют время его появления на свет: французский гуманист и издатель Этьен Доле был сожжен на костре в 1546 году; в 1553-м та же судьба постигла испанского ученого Мигеля Сервета, открывшего кровообращение в человеческом организме.



Отцом будущего философа был бедный дворянин Джованни Бруно, отставной военный, в молодости служивший в войсках неаполитанского вице-короля герцога Альбы; о матери мы знаем только то, что ее звали Фраулиса Саволина. Родители дали сыну при крещении имя Филиппо в честь испанского инфанта (через 10 лет он вступит на престол под именем Филиппа II).
Из-за нелепой случайности Филиппо едва не погиб в младенчестве. Однажды в его колыбель заползла ядовитая змея – нередкая гостья в тех краях. К счастью, на крик перепуганного ребенка прибежал отец, находившийся в соседней комнате, и убил гадину. Интересно, что этот случай сохранился в памяти самого Филиппо, который неожиданно вспомнил о нем, будучи уже большим мальчиком, причем буквально передал изумленным родителям восклицания отца, с которыми тот убивал змею. Тогда он еще не знал, что змея в колыбели – знак героической судьбы, как свидетельствует миф о детстве Геракла.
Цветущая Нола, лежащая в плодородной долине, неподалеку от Неаполя, представляла собой удивительное явление: за свою более чем двухтысячелетнюю историю этот город ни разу не подвергался вражескому разорению. Видимо поэтому в характере ноланцев, потомков греческих колонистов, гармонично сочеталось эпикурейское и элегическое отношение к жизни, отчасти унаследованное и Бруно. В предыдущем столетии ряд выдающихся людей, поселившихся в Ноле, таких как поэт-философ Понтано и филолог Лоренцо Валла, превратили ее в культурный центр Италии. Отец Бруно, по-видимому, любивший поэзию, был хорошим знакомым ноланского поэта Таксило.
Пасторальные пейзажи Счастливой Кампаньи с их мягкими линиями плодоносных холмов, покрытых виноградниками, навсегда запечатлелись в душе маленького Филиппо. Много позже, в его скитаниях по Европе, не было дня, чтобы он не уносился мысленно к родным краям: «Италия, Неаполь, Нола! Страна, благословенная небом, в равной мере именуемая главой и десницей земного шара, правительница и владычица иных поколений — ты всегда почита¬лась и мной, и другими как наставница, кормилица и мать всех добродетелей, наук, искусств и гуманных установлений!». На чужбине он будет называть самого себя ноланцем и присвоит своей философии имя милой его сердцу Нолы. Хотя помнил он и другой образ родины: «Не в меньшей степени называют ее учительницей всех пороков, обманов, скупостей и жестокостей...».
С жестокой изнанкой жизни Бруно впервые столкнулся в восьмилетнем возрасте, когда в каждом ноланском доме обсуждали трагическую историю земляка — некоего Помпонио Альджерио. Этот юноша, уехавший в Ломбардию учиться, навлек на себя донос в еретичестве, под давлением инквизиции был выдан венецианским сенатом Риму и предан мучительной казни — его сварили в кипящем масле. В участи несчастного Помпонио, который, кстати, тоже с гордостью называл себя Ноланец, маленький Бруно мог бы прозреть свою собственную судьбу.
Но пока что Филиппо преследовало только одно лихо — бедность. «С детских лет вступил я в мучительную борьбу с судьбой», — вспоминал он позднее. Семья не могла ни прокормить его, ни дать образование. Поэтому было принято решение отправить мальчика к более состоятельной родне. «Отторгнутый от материнской груди и отцовских объятий, от любви и ласки родного дома», Филиппо больше никогда не увидит свою Нолу.
Десяти лет Бруно переехал в Неаполь, где поселился у своего дяди, содержавшего учебный пансион. Здесь он познакомился с началами литературы, логики и диалектики. Два последних предмета ему преподавал монах-августинец Теофил да Вайрано, позже читавший лекции о метафизике в Риме. Видимо, именно он пробудил в душе своего ученика горячую любовь к знанию. Ученый монах сделался для Филиппо тем же, чем Сократ был для Платона — нравственным и интеллектуальным образцом. Не случайно в некоторых философских диалогах Бруно его литературный двойник — учитель, мыслитель, излагающий принципы и взгляды «ноланской философии», — выступает под именем Теофила.
Несомненно, что в те же годы родилось и окрепло трепетное, страстное, почти религиозное отношение Бруно к поиску знаний, истине, интеллектуальному постижению мира. В этом он шагал в ногу с веком, разделяя господствующее умонастроение образованных людей своего времени, не скрывавших восторженного восхищения перед успехами просвещения и образования. «О время, о науки! — в радостном упоении восклицал немецкий гуманист Ульрих фон Гуттен. — Как сладостно жить и не время теперь предаваться покою!» Французский историк Леон Леруа так оценивал произошедшие в его столетии перемены: «Никогда в прошлом не было столетия, когда бы культура и свободные искусства достигли такого совершенства, как теперь. За последние сто лет не только стали очевидными вещи, перед тем спрятанные во тьме невежества, но и открыты неизвестные древним новые моря, новые земли, новые типы людей, законов, обычаев, новые травы, деревья, минералы, сделаны новые изобретения: книгопечатание, артиллерия, компас...» Современность вполне может тягаться с классической древностью по части выдающихся умов: «Ничто не мешает тому, чтобы век наш породил людей, в философии равных Платону и Аристотелю, в медицине — Гиппократу и Галену, в математике — Евклиду, Архимеду и Птолемею. Нет века, более счастливо, чем наш, расположенного к прогрессу культуры». Соотечественник Бурно, натурфилософ, математик и врач Джироламо Кардано увидел в книгопечатании величайшее изобретение, поставившее человечество вровень с богами: «Создано руками людей, придуманное их гением, оно соревнуется с божественными чудесами, ведь чего еще не достает нам, кроме овладения небом?» А Томмазо Кампанелла в своем «Городе Солнца» подвел итог достижениям XVI столетия: «В наш век совершается больше событий за сто лет, чем во всем мире их совершилось за четыре тысячи лет; в этом столетии вышло больше книг, чем их вышло за пять тысяч лет!»
Воистину счастливо то поколение, которому дано пережить редкий исторический момент, когда действительность кажется достойным венцом всего предыдущего развития.

Монах

Между тем, с окончанием отроческого возраста, выяснилось, что Филиппо не собирается идти по стопам отца. О военной службе он думал с отвращением. Поглощенный научными занятиями юноша желал служить одному государю — Истине. Из всех возможных побед лишь триумфы разума представлялись ему достойными человека, а единственным оружием, которое он соглашался пускать в ход, были разящие аргументы.
Но где продолжить ученье? Отец Филиппо не обладал достаточными средствами для того, чтобы оплатить сыну образовательный курс в одном из итальянских университетов. Приходилось думать о монастырской келье. В те времена для людей, стремившихся получить образование, монашеская сутана была не менее предпочтительным одеянием, чем плащ школяра. Многие монастырские школы соперничали в славе с университетами, а обучавшиеся в их стенах послушники могли, не отвлекаясь на поиски хлеба насущного, посвящать себя, как того хотел Бруно, научным штудиям.
Крупнейшим монастырем Неаполя был Сан-Доменико Маджоре, принадлежавший ордену доминиканцев. Некогда под его стрельчатыми сводами величайший теолог средневековья Фома Аквинский «при огромном стечении слушателей внушал свое поразительное богословское учение», как гласила памятная надпись на мраморной доске перед входом в одну из аудиторий. Всеобщим почитанием была окружена келья «князя философов», где он обдумывал свои пять доказательств бытия Божьего, а также бесценная реликвия – распятие, с которого, по легенде, Спаситель сошел для беседы с автором «Суммы теологии». В 1567 году, спустя пять лет после поступления Бруно в монастырь, папа Пий V провозгласит святого Фому Аквинского «Учителем церкви».
Свое решение стать монастырским послушником Бруно принял после того, как однажды был допущен присутствовать на богословском диспуте в Сан-Доменико Маджоре. Четырнадцатилетний юноша был поражен ученостью докторов богословия, их великолепным знанием текстов Священного писания, творений святых отцов и древних философов, тонкой искушенностью по части полемических приемов и построения неопровержимых силлогизмов. У кого же еще, как не у этих сведущих мужей, учиться философии, где же, как не здесь, постигать накопленную веками мудрость мира? По истечении годового срока послушания Бруно принял монашество с именем Джордано. Тонзура стала его пропуском в кладовую знаний.
Библиотека монастыря и в самом деле была одной из богатейших в Европе. Правда, в ней имелся закрытый отдел для злонамеренных сочинений, занесенных в «Индекс запрещенных книг» и выдаваемых только с личного разрешения генерала ордена. Но это было в порядке вещей, поскольку именно доминиканцы повсеместно возглавляли инквизиционные трибуналы и составляли цензурные списки. Недаром в Сан-Доменико Маджоре неподалеку от кельи Фомы Аквинского располагались тюремные клети, словно в напоминание о том, что человеческий разум может как возвысить, так и погубить тело и душу человека.
Однако и того, что имелось в монастырской библиотеке в открытом доступе, вполне хватало для фундаментального гуманитарного образования. Из многолетних молчаливых бесед с Платоном и Аристотелем, с мыслителями элейской и неоплатонической школ, с учителями герметической мудрости, с каббалистами, Аверроэсом и кардиналом Николаем Кузанским Бруно почерпнул первые мысли о великом единстве Вселенной, природы и человека, материального и духовного начал.
Судя по всему, Бруно обладал уникальной памятью, которую он еще сильнее развил специальными упражнениями, основанными на создании прочной цепи ассоциаций. Это позволило ему изучить многие языки: латынь, французский, испанский и немного греческий. Его способность запоминать тексты целыми страницами являлась основой его невероятной эрудиции и вызывала удивление и восхищение у окружающих. По словам самого Джордано, его даже возили в карете в Рим, чтобы продемонстрировать «искусство памяти» перед самим папой Пием V.
Вместе с тем обстоятельное знакомство с вершинами человеческой мысли развило в Бруно высокомерное презрение интеллектуала к официальной церкви, а затем и к христианской религии вообще. По его собственным словам, он «с детства стал врагом католической веры... видеть не мог образов святых, а почитал лишь изображение Христа, но потом отказался также и от него». Парадоксальным образом, облачившись в монашескую сутану, Бруно перестал быть христианином. Его неудержимо привлекала иная мудрость, иная вера.
«Возвращение» эпохи Ренессанса к наследию античности шло по двум направлениям: европейских гуманистов в равной мере интересовали как философские и естественнонаучные идеи древности, так и его оккультные учения. Для постижения последних чрезвычайно важная роль отводилась сборнику текстов, приписываемых легендарному магу и мудрецу Гермесу Трисмегисту, «египетскому Моисею». Возникшие под пером гностических писателей II–III веков н. э., сочинения эти считались квинтэссенцией египетской мудрости, одним из древнейших, наряду с Библией, кладезей знания, священным источником, из которого обильно черпала классическая философская мысль.
Лучшие умы Возрождения разделяли данное заблуждение не только по причине неразвитости методов историко-филологического анализа, но также и потому, что оно опиралось на авторитет Отцов Церкви. Раннехристианская богословская традиция склонна была выискивать предвозвестия и пророчества о Сыне Божием в наиболее «авторитетных» языческих религиях. С легкой руки Лактанция («христианского Цицерона», современника императора Константина Великого) Гермес Трисмегист был зачислен в разряд языческих провидцев и пророков, предсказавших приход христианства. В своем сочинении «Асклепий» Лактанций писал, что Гермес «хотя был и человек, но жил очень давно и был вполне сведущ во всяком научении, так что знание многих предметов и искусств стяжало ему имя Трисмегист (Триждывеличайший. — С. Ц.). Он написал книги, и притом многие, посвященные знанию божественного, где утверждает величие высочайшего и единого Бога и называет его теми же именами, которые используем и мы, — Бог и Отец».
Блаженный Августин относил Гермеса к числу древних мудрецов, которые учили «чему-то такому, от чего люди делаются блаженными», хотя и с той оговоркой, что знания свои он получал от демонов. А у Климента Александрийского герметическое учение положено в основу египетского культа: египетские жрецы во время своих торжественных процессий якобы несли впереди священные книги Гермеса Трисмегиста, коих Климент всего насчитывал сорок две — тридцать шесть философских и шесть медицинских трактатов.
Знакомство людей Возрождения с учением Гермеса ведет начало с 1463 года, когда флорентийский ученый Марсилио Фичино перевел на латинский язык первый трактат Герметического свода — рукописного греческого сборника, доставленного по приказу Козимо Медичи во Флоренцию из недавно павшей Византии. В предисловии к этому сочинению Фичино сформулировал ренессансную генеалогию философской мысли, идущую от Трисмегиста: «Его зовут первым автором теологии: ему наследовал Орфей, второй среди древних теологов: Аглаофему, посвященному в священное учение Орфея, наследовал в теологии Пифагор, чьим учеником был Филолай, учитель нашего божественного Платона. Итак существует единая древняя теология, берущая начало от Меркурия (Гермеса. — С. Ц.) и достигающая вершины в божественном Платоне».
Влияние герметических трактатов на современников Фичино было огромным. Достаточно сказать, что Коперник в доказательство правильности своей теории цитировал то место из «Асклепия» Лактанция, где от лица Гермеса описывается почитание Солнца в религии египтян: «В центре же всего расположено солнце. Ибо кто в прекраснейшем сем храме светильник сей в ином или в лучшем месте поставил бы, нежели там, откуда сразу все смог бы он озарять? Так что весьма уместно зовут его иные светочем мира, иные — умом, иные — правителем, Трисмегист — видимым богом».
Гермес стал символом итальянского Возрождения, которое иначе можно еще назвать золотым веком религиозного герметизма. Не случайно, в Сиенском соборе (1488) изображение Гермеса было помещено на мозаичном полу, на видном месте, недалеко от входа в храм, в обрамлении торжественной надписи: «Hermes Mercurius Trismegistus Contemporaneus Moysi» (Гермес Меркурий Триждывеличайший Современный Моисею).
Изучению вот этой «древней» египетской мудрости и посвятил свои досуги молодой Бруно. А трактат Коперника «Об обращении небесных тел», в то время еще не внесенный в папский «Индекс», помог ему сопрячь герметическую философию и магию с научными представлениями о мире. По свидетельству самого Джордано, его знакомство с гелиоцентрической системой произошло в несколько этапов: «Когда я был мальчиком и судил без философского умозрения, то считал, что так думать — безумие, и полагал, что это учение выдвинуто было кем-нибудь в качестве софистической и хитрой темы и использовалось праздными умами, которые хотят спорить для забавы и делают своим занятием доказательство и защиту того, что белое есть черное». Лишь позднее, по мере совершенствования в «философском умозрении», он признал доводы гелиоцентристов сначала «правдоподобными», потом «просто правильными» и, наконец, «самыми правильными» (впрочем, наступит момент, когда он пойдет дальше Коперника).
Все это не помешало ему, впрочем, в 1572 году получить сан священника, а затем успешно защитить диссертацию на соискание ученой степени доктора богословия. Священство приносило Бруно кое-какие средства к жизни, а также давало возможность отлучаться из монастыря, видеться с новыми людьми и читать те книги, которые не вызывали одобрения Церкви.
Житейские взгляды Бруно того времени отразились в написанной им комедии «Светоч», где осмеяны суеверие, вера в алхимию и колдовство, а равно ученый педантизм. «Невежество, — говорилось там, — лучшая в мире наука, она дается без труда и не печалит душу». Как считается, в антипрологе к «Светильнику» Бруно обрисовал самого себя: глаза задумчивые, потерянные, как будто ушедшие во внутреннее созерцание; смех сквозь слезы; характер раздражительный и полный упрямства.
Литературный дебют явно удался. Впоследствии находили, что Мольер заимствовал из нее несколько сцен для своих комедий.
Совмещать ежедневное совершение обедни со своим истинным образом мыслей становилось для Бруно все тяжелее. Жизнь в монастыре сделалась ему ненавистна. Его ум, его совесть протестовали против церковных догматов и предрассудков. В своей стихотворной «Похвале ослу» он издевается над рутиной богословия («ослиностью»), которая гасит все высокие устремления разума:

Священная ослиность, святое отупенье,
О, глупость пресвятая, блаженное незнанье.
Одна ты нашим душам даруешь назиданье,
Ведь не приносят пользы ни ум, ни обученье.
Бесплоден труд познанья, бессильно вдохновенье.
Философов мудрейших бесцельно созерцанье,
И в небеса проникнуть напрасно их старанье —
Там для тебя, ослиность, готово помещенье.
Любители науки! А вам-то что за горе!
Зачем вы знать стремитесь, каков закон вселенной,
И есть ли в сфере звездной земля, огонь и море?
Священная ослиность, в невежестве блаженна,
Упавши на колени, с покорностью во взоре,
Пришествия Господня с молитвой ждет смиренной…

Бруно знал, что может подвергнуться преследованию за свои взгляды. Относительно своих собратьев-доминиканцев, которые называли себя «псами господними», он уже не испытывал никаких заблуждений: «Служители зависти, рабы невежества, холопы злобы, они надеялись подчинить меня гнусному и тупому лицемерию». Впоследствии, в диалоге «Песнь Цирцеи», он даст совет, каким образом среди множества собачьих пород распознать самую злую: «Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь по тому, что эти жалкие псы, известные уже по своему внешнему виду, гнусным образом лают на всех незнакомых, хотя бы и добродетельных людей…»
Накопившееся недовольство окружающим невольно прорывалось наружу. Сталкиваясь с проявлениями невежества или намеренного унижения разума, Бруно с трудом сдерживался, терял осторожность. Так, однажды во время диспута в монастыре он выступил в защиту знаменитого ересиарха IV века Ария, утверждавшего тварную природу Христа. Когда один из видных богословов с пренебрежением отозвался о нем, как о человеке малообразованном и неспособном даже связно изложить свое учение, Бруно с горячностью возразил, что с логической стороны арианство выглядит не менее обоснованно, чем сочинения отцов церкви.
В монастыре все чаще вспоминали один случай. Как-то раз монахи развлекались шуточным гаданием по книге Ариосто «Неистовый Роланд»: нужно было наугад указать «вещую» строку. Бруно открыл поэму на строке, которую теперь многие воспринимали вполне серьезно: «Враг всякого закона, всякой веры...»
Кончилось тем, что в 1576 году против него было возбуждено преследование по обвинению в ереси. Собрав сведения о прошлом брата Джордано, о его речах и мнениях, следователи насчитали 130 пунктов, по которым он отступил от учения Католической церкви.
Дабы сохранить за собой свободу действий, Бруно бежал в Рим, где надеялся оправдаться. Вечный город встретил его шумным празднованием свадьбы Джакомо Буонкампаньи, незаконного отпрыска 80-летнего папы Григория XIII, с графиней Ди Сантафиоре. Однако Рим был не лучшим местом для беглых еретиков. Редкий год не был отмечен огненным спектаклем инквизиции. Так, в 1567 году был обезглавлен и сожжен бывший папский протонотарий Пьетро Карнесекки вместе с его братом; в 1568-м на костер взошли пять человек, на следующий год — еще четверо, в том числе философ и поэт Аонио Палеарио. Костры пылали в Риме и в 1572, и 1573 годах.
Бруно укрылся в доминиканском монастыре Санта Мария делла Минерва. По прошествии нескольких дней он узнал от своих неаполитанских друзей, что при обыске в его келье нашли комментарии Эразма Роттердамского к некоторым сочинениям свв. Иеронима и Иоанна Златоуста. Книга эта значилась в папском «Индексе», ибо Эразм в своих комментариях всячески подчеркивал, насколько далеко отстоят богатство и развращенность католического духовенства от обычаев и нравов ранних христиан.
Предупрежденный о том, что в Риме вот-вот готовы санкционировать процесс против него, Бруно покинул папскую столицу. С невероятным облегчением он сложил с себя монашеские обеты и сбросил монашеское одеяние.

Уйдя из тесной, сумрачной пещеры,
Где заблужденье век меня томило,
Там оставляю цепи, что сдавила
На мне рука враждебная без меры.

Да, теперь он — изгнанник, беглец и даже хуже того — отступник. Но зато у него больше нет нужды таить свои мысли. Отныне его призвание в том, чтобы нести людям свое философское евангелие, благую весть разума, не стесненного оковами церковной ортодоксии.

Так за что же сожгли Джордано Бруно? Ответ читайте здесь.

http://sergeytsvetkov.livejournal.com/4998...