Booking.com

Петербургское

Разместить рекламу на «Италия по-русски»
Изображение пользователя Anna Fedorova.

Георгий Иванов

"ПЕТЕРБУРГСКОЕ"   Еще подростком я любил зайти в Александровский рынок, потолкаться по галереям у антикварных лавок, порыться в папках гравюр и рисунков, попереворачивать прислоненные к стене пыльные холсты, посмотреть, прицениться, иногда и купить что-нибудь. Товар был неважный — только разговор шел о Рембрандтах и Левицких, будто бы купленных кем-то за грош в этих грязных лавчонках. Это были вздорные толки, разумеется. Старьевщики свое дело знали, хотя и притворялись,— "я вам, господин, по серости своей за три целковых отдаю, а может, вещь тысячи стоит". Но если им попадалась "настоящая" вещь, они берегли ее для "настоящего" покупателя и за "настоящую" цену. На прилавке она не валялась. Лежавшее же и висевшее по всем углам на разживу неопытных коллекционеров — было хламом. Конечно, в этом хламе случалось иногда отыскать что-нибудь милое и забавное — на большее надеяться не приходилось. Рассчитанный на неопытных любителей, этот товар был рассчитан также на любителей безденежных. Саксонская пастушка с отбитой ногой сомнительного Марколини стоила полтинник, пейзаж в золотой раме — рубль, портрет — тоже. С годами я к старине охладел и в Александровский рынок перестал наведываться. Как-то уже во время войны я проходил по Вознесенскому и зашел на толкучку. Ничего не изменилось за несколько лет, что я здесь не бывал. Та же толстая рыжая еврейка хватала меня за рукав у входа — "Господин, господин, что покупаете?" — Так же кто-то другой дернул меня с другого бока: "Господин, что продаете?" По-прежнему "Елизаветинские" фонари с фонтанами из стекляшек позвякивали над грудами "брик-а-брака", по-прежнему татары шмыгали и таинственно манили за угол, обещая показать ковер "из дворца" (это значило, что ковер якобы краденый и продается за бесценок,— на эту удочку многие ловились. Ковер был ничего не краденый, а из "восточного магазина" — тут же на Вознесенском). Все было по-прежнему. Я прошелся по галерее, зашел в одну лавку, в другую. И цены мало изменились. Марколиниевская пастушка с полтинника возросла на полтора рубля, пейзаж стал стоить три. Перебирая груду запыленных полотен, я вытащил женский портрет конца пятидесятых годов. Работа была самая обыкновенная, деревенская, крепостная. Но мне понравилось само лицо. Не купить ли? — Сколько возьмете за этот? Хозяин, козлобородый ярославец, прищурился. — Двести рублей. — То есть, как — двести? Что за шутки? — Зачем шутить,— цена правильная. Ну, сто семьдесят пять, чтобы без торгу. —     Да ему три рубля цена. Хозяин усмехнулся: — Три рубля. Таких цен, извините, вообще нету, не те времена. А если желаете подешевле — вот, пожалуйста. Он повернул от стены портрет генерала в орденах и лентах. — Вот подешевле — десять целковых. — А этот? — я показал на другой женский портрет. — Двести пятьдесят. — Да какая же разница? Ведь генерал в хорошей раме, да и живопись лучше. Ярославец посмотрел на меня снисходительно: — Живопись, может, и лучше. Да личность известная — граф Паскевич-Эриванский. Которые предков покупают — те купят. Великая княгиня тоже есть одна — недорого отдам. А портреты неизвестно чьи нынче в цене. У меня еще недорого. У Брайны тысячу заплатите.   * * *   На Каменноостровском был особняк и в нем все, что полагается,— мраморные лестницы, лакеи, ливреи, автомобили в гараже и прекрасные вина в погребе. Была и портретная галерея, вряд ли, впрочем, купленная в Александровском рынке. Хозяева особняка в деньгах не стеснялись и, должно быть, покупали "предков" по тысяче у Брайны Мильман. Господа фон Б. (фон было присоединено, несмотря на военное время, недавно, с полгода назад) были нуворишами. Не знаю, на чем хозяин дома заработал свои миллионы и сколько их было, не помню даже, как я попал в их гостеприимный дом. Я сразу помню себя в двухсветной столовой, за столом, заваленным икрой, рыбами, ананасами. Бог знает чем. За столом человек тридцать — сорок. Половина — писатели, художники, артисты. Госпожа фон Б., вся в бриллиан-тах, любезно объясняет знаменитому архитектору: "Мы заказали для Гриши кабинет в шведской компании. Так это не кабинет, а игрушка. Верх ампир, низ модерн и все со стеклами. Из светлого дуба". Знаменитый архитектор пьет шампанское и курит драгоценную хозяйскую гаванну. Что ж — ампир из светлого дуба, так ампир — ему все равно. Хозяин слышит разговор и недовольно морщится: "Эта Берта постоянно говорит глупости. Какой же ампир. Мюнхен". Он человек культурный и разбирается в стилях. Его костюм, манеры, раздушенная борода дышат барством и меценатством. Он тоже, должно быть, не помнит, как он попал в эту пышную столовую, откуда такие бриллианты на его Берточке, откуда взялось все это блестящее общество. Что там, в недавнем прошлом? Аптекарский прилавок? Зубоврачебный кабинет? — Он не помнит, да и к чему вспоминать. Фон Б.— человек культурный. Точнее — к культурности расположенный. Конечно, есть много пробелов, но он старается наверстать потерянное время. Не только табакерки и портреты предков он покупает, покупает и книги. — Посмотрите — берет он гостя под локоть.— Я вчера приобрел еще партию книг. Говорят, все очень хорошие. В кабинете аккуратно расставлены свежие покупки — издание Брокгауза: Энциклопедия, Шиллер, Байрон, Пушкин... — Говорят, все очень хорошие книги... — Разве вы не читали, например, Шиллера? — Собираюсь. Говорят — хорошо. Прежде не было времени — все дела, дела... — Но Пушкина-то вы читали? — Собираюсь. Говорят — хорошо. Но и теперь у господина фон Б. времени немного. Прежде дела, теперь светский трэн. Журфиксы, ужины, литературные вечера, выставки друзей-художников, танцы приятельниц-балерин. Пушкин еще, вероятно, долго останется непрочитанным.   * * *   Кто только не бывал на журфиксах и обедах в этом Каменноостровском особняке. Да и почему не бывать? Кормили превосходно, каждый гость мог распоряжаться, как в ресторане, хозяева никого не стесняли, да и их никто не стеснялся. Приходили кто и когда хотел, приводили знако-мых, всем хозяева жали руку, обворожительно улыбаясь, всем важный метр д'отель подливал Иоганисбергер и токайское, к услугам всех были раззолоченные комнаты, сигары, омары, разные другие приятные вещи. Салон был, конечно, странный, но если не знать, что это такое, и поглядеть со стороны, вид был довольно эпатантный. Перья и шелка дам, мундиры, фраки, музыка, французская речь.— Это кто? — Князь X. из министерства иностранных дел.— А это? — Знаменитый пианист. Дамское общество было однообразное — о большинстве из них сообщали любопытствую-щим.— Это? — Это королева бриллиантов.— Остальные попроще — считались артистками. Если приглядеться, видны были, кроме фраков и мундиров, и пиджаки, плохо выбритые физиономии, жульнические глаза, грязные, короткие пальцы, запихивающие в карманы грушу или пару гаванн... Были и промежуточные вида! — незнаменитые пианисты или писатели, актрисы без бриллиантов, молодые люди в студенческих тужурках. Один из таких "промежуточных" был композитор Ц. Он — грузный, обрюзгший, в несвежем белье и засаленной визитке — был всегда пьян. Он так пропитан водкой, что, говорят, ему утром достаточно выпить стакан воды, чтобы быть уже навеселе. Но он может выпить несколько бутылок — и не станет пьянее — дальше известного уровня его "не берет". Он, кажется, очень одаренный человек. Правда ли это, решать трудно,— он ничего не пишет, только собирается — лет десять уже — сочинить что-то грандиозное, не то оперу, не то симфонию. Собирается и, конечно, никогда не напишет. Но иногда, где-нибудь в загулявшей компании, в пятом часу утра, усевшись за рояль, по клавишам которого кто-нибудь только что фальшиво колотил танго, сядет, задумается на минуту и сыграет что-то неясное, пронзительное, странное. — Как хорошо. Это ваше, Н. Н.? — Мое,— обдает он спрашивающего винным перегаром. — Опять импровизация? — Так точно. — Почему вы не запишете? Мутный, насмешливый взгляд из-под пенсне. — Записать? Легко сказать. Разве можно записать — тяжелый взмах руки под носом собесед-ника — разве можно записать неуловимое, милостивый государь? Если б было можно, я бы не пил. А вот знаю, что нельзя, и пью. Выпьем, а? Этот Ц. однажды в разгаре журфикса у фон Б. подошел ко мне. На лице его была какая-то смесь волнения и усмешки. — Хорош домик,— пробормотал он возбужденно, не здороваясь со мной.— Салон. Скоро будут здесь людей за горло хватать и резать. Компания. А наш фон-барон-амфитрион ничего не чувствует. Сияет: какое у него благородное общество собралось. — Кто же, по-вашему, будет резать, и кого? — А вот, смотри (Ц. переходил с "вы" на "ты" и обратно с большой легкостью). Смотри, вон там, с этой толстой дурой стоит... Офицерик... любезничает... Старуха довольна — еще бы, какой молодчик ею заинтересовался. Вот найдут ее через неделю в выгребной яме,— там ножка, здесь ручка — тогда будет довольна. С Ц., молодящейся пожилой дамой, разодетой, как райская птица, стоял офицер в форме одного из лучших конных полков. "Старуха", как называл бедную даму Ц., сидела в кресле, мечтательно улыбаясь. Офицер стоял, слегка наклонившись над ней. Он был очень молод, высок, строен и тонок. К лицу его больше всего подходил "женский" эпитет "прелестное", хотя оно отнюдь не было женственным. Лицо мальчика-подростка, открытое, веселое, очень русское, с легким румянцем и детскими ясными синими глазами. Какое прелестное лицо — я так и подумал: — Кто это? И что за чушь вы о нем рассказываете? — Чушь? Он меня убить хотел. —     Вас? Когда? И зачем? Ц. задышал мне в ухо: — Не верите? Пожалуйста... мне все равно. Тысяча рублей на мне была... Консерваторская... Он узнал, увязался за мной... Идем... Через Марсово поле... Ночь... Посмотрите, говорит, туда... Я оглянулся... Он меня сзади, за горло... Душить... Крикнуть не могу... На счастье, автомобиль какой-то проехал. Отпустил... Я хриплю, едва дышу, он улыбается — неужели испугались? Я пошутил.— Если бы не этот автомобиль... — Полно, Н. Н., это вам, должно быть, приснилось. — Не верите. Как угодно-с. Может быть, и приснилось старому пьянице. Только не желаю вам таких сновидений...   Примечания   Этот очерк мемуарного характера был опубликован в рижской газете "Сегодня", № 291, воскресенье, 20 октября 1929, стр. 4. Имелся броский подзаголовок, который скорее всего был добавлен редацкией газеты: "Антикварные лавки.— Портреты предков.— Особняк нуворишей.— Странный салон.— Пьяный композитор.— Офицер-грабитель". В конце очерка стояло: (Окончание следует). Нам не удалось найти номера газеты "Сегодня", в котором было напечатано окончание. Также нет уверенности, было ли оно вообще напечатано. Помимо собственных достоинств очерка, ценность его в том, что он носит автобиографичес-кий характер. Но, сверх того, многие детали в очерке "Петербургское" и, с другой стороны, образы и подробности обстановки в романе "Третий Рим" совпадают. Таким образом возникает возмож-ность познакомиться с фактическим материалом, позднее использованном в романе "Третий Рим". Рассказ о композиторе Ц. (Цыбульском) является дополнением к главе о петербургской богеме в "Петербургских зимах", которые были опубликованы примерно за год до появления в "Сегодня" очерка "Петербургское".  

Наверх страницы

Отели в Италии